Патрик О'Брайан - Гавань измены
Когда Джек направился обратно в сторону моря, жара усилилась, блики на белой дороге просто ослепляли, а металлический стрекот цикад стал еще громче. Джеку редко бывало так грустно. Нахлынули черные мысли: разумеется, об адмирале Хартли, о постоянно текущей реке времени, неизбежном разложении, перед этим злом мы совершенно бессильны...
Он инстинктивно отпрянул, когда что-то просвистело мимо лица — прямо как обломок снасти, прилетевший с высоты в бою: предмет ударился о каменистую землю прямо под ногами и разлетелся на куски — черепаха, вероятно, одна из тех любвеобильных рептилий, что он видел какое-то время назад как раз на этом месте. И поглядев наверх, Джек заметил огромную темную птицу, которая ее выронила: птица смотрела на него и все кружилась и кружилась.
— Господь всемогущий, — произнес он, — Господь всемогущий... — и после секундного молчания добавил, — вот бы Стивен оказался здесь.
А Стивен Мэтьюрин в это самое время сидел на скамейке в церкви аббатства св. Симона, слушая, как монахи поют вечерню. Он тоже остался без обеда, но в его случае — добровольно и по собственному разумению — в наказание за то, что волочился за Лаурой Филдинг и (как он надеялся) в качестве средства снизить собственную похотливость. Но его языческий желудок восстал против подобного лечения и начал ворчать еще до окончания пения ветхозаветных псалмов.
Тем не менее, в течение какого-то времени Стивен пребывал в состоянии, которое можно почти назвать благодатью: были позабыты и желудок, и скамейка со сломанной спинкой, все плотские желания. Его качало на волнах древнего, хорошо знакомого грегорианского хорала.
За время своего пребывания в Валлетте французы сильнее обычного бесчинствовали в монастыре: мало того, что забрали и продали все ценности, но и бессмысленно разрушили геральдические витражи (которые заменили тростниковыми циновками) и сорвали со стен великолепный мрамор, лазурит и малахит. Тем не менее, это имело и свои преимущества.
Акустика значительно улучшилась, и, пока они стояли среди мрачных и голых каменных или кирпичных арок, хор монахов как будто пел в гораздо более старой церкви, и это пение намного сильнее соответствовало ей, чем витиеватому зданию эпохи Возрождения, что досталось французам.
Аббат был очень стар, он знавал трех последних Великих магистров, видел приход французов, а затем и англичан, и теперь его тонкий, но ясный старческий голос плыл сквозь полуразрушенные проходы: чистый и безличный, далёкий от всего мирского, а монахи вторили ему, их голоса усиливались и опадали, как волны в ласковом море.
В церкви присутствовало всего несколько человек, да и тех немногих с трудом можно было разглядеть, только когда они проходили мимо свечей, горящих в приделах, — по большей части женщины, чьи черные, похожие на палатки фалдетты [10] сливались с тенями, но когда в конце службы Стивен подошел к чаше со святой водой и к алтарю, то заметил сидящего около одной из колонн и утирающего платком глаза человека. Его лицо освещал сноп света из небольшого отверстия клуатра, и когда он повернулся, Стивен признал Эндрю Рэя.
Дверной проем заполнили медленно продвигающиеся и без остановки болтающие женщины, и Стивену пришлось остановиться. Присутствие Рэя его удивило: законы против папистов уже не те, что раньше, но даже сейчас исполняющий обязанности второго секретаря Адмиралтейства не мог быть католиком, и хотя Стивен время от времени встречал Рэя на представлениях в Лондоне, ему никогда не приходило в голову, что это из любви к музыке, а не дань модным веяниям.
Но эмоции секретаря Адмиралтейства казались достаточно искренними, даже когда он вышел из укрытия и зашагал в сторону двери, на его лице отражались глубокие переживания. Женщины отодвинули тяжелую кожаную занавеску в сторону, дверь открылась, выпуская их, и впустила луч солнечного света. Рэй не прикоснулся ни к святой воде, ни к алтарю — еще одно доказательство того, что он не папист.
Рэй посмотрел на Стивена. Выражение его лица сменилось маской вежливой любезности.
— Доктор Мэтьюрин, не так ли? — произнес он. — Как поживаете, сэр? Моя фамилия Рэй. Мы встречались у леди Джерси, и я имею честь быть представленным миссис Мэтьюрин. Я видел ее незадолго до отплытия.
Они какое-то время общались, щурясь от яркого солнца, в основном, о Диане — та хорошо выглядела, когда Рэй видел её в опере в ложе Колумптонов; и об общих знакомых, а затем Рэй предложил выпить по чашке шоколада в элегантной кондитерской на другой стороне площади.
— Я прихожу при первой же возможности, — сказал Рэй, когда они сели за зеленый столик в беседке позади магазина. — Испытываете ли вы удовольствие от грегорианского хора, сэр?
— Истинное, сэр, — ответил Стивен, — при условии, что пение лишено слащавости или стремления поразить эффектами, и спето без ошибок — ни аподжатур, ни переходных нот, ни показной пышности.
— Именно так, — воскликнул Рэй, — и без новомодных напевов. Ангельская простота — вот залог успеха. И эти достойные монахи понимают, в чем секрет.
Они поговорили о способах пения, согласившись, что в целом оба предпочитают амвросианское пение плагальному.
— Я на днях побывал здесь на одной из месс, — добавил Рэй, — когда они пели в миксолидийском ладу «Агнец Божий, взявший грехи мира, помилуй нас», и должен признаться, от того как старый джентльмен спел «Даруй нам мир» у меня навернулись слезы.
— Мир... — произнес Стивен, — увидим ли мы его когда-нибудь при жизни?
— Сомневаюсь, учитывая как ведет себя сейчас император.
— Вот я только что вышел из церкви, но даже после это жажду увидеть, как тирана Бонапарта, шелудивого пса, дважды обрекут на вечные муки.
Рэй засмеялся и сказал:
— Знавал я одного француза, признававшего все грешки Бонапарта, в том числе тиранию, как вы правильно заметили, и, хуже того, полное игнорирование французской грамматики, обычаев и манер, но в то же время во всем его поддерживающего. Объяснял он это следующим: искусство — это единственное, что отличает людей от животных и делает жизнь почти сносной, а оно процветает только в мирное время, а значит, нужно стремиться к установлению всеобщего мира. Насколько я помню, он цитировал рассуждения Гиббона о счастье жить в эпоху Антонинов, несмотря даже на то, что римский император, даже Марк Аврелий, был тираном, однако Pax Romana стоил возможных эксцессов тирании. И как полагает мой знакомый француз, Наполеон — единственный человек, скорее даже полубог, способный навязать всем мировую империю, поэтому он сражается в рядах императорской гвардии по соображениям гуманитарным и в защиту искусств.
