Константин Бадигин - Покорители студеных морей. Ключи от заколдованного замка
Макар Иванович молчал долго.
— На этот вопрос я не хочу отвечать, — выдавил он.
— Хорошо, мне и без ваших слов все известно.
Ничего более высокого, чем звание морского офицера, для Ратманова не существовало. Он был одним из тех моряков, кто бескорыстно любил море и флотскую службу и готов был защищать честь мундира любыми средствами. Однако Макар Иванович был привержен корпусным правилам товарищества, которые в какой–то мере вошли в правила чести. О Федоре Толстом Ратманов отказался отвечать как раз по соображениям товарищества. Толстой же такого отношения никак не заслуживал. В тот недобрый час Ратманов, как старший офицер, одернул пьяного подпоручика, а Толстой, почтя себя оскорбленным, вызвал его на дуэль. Ратманов справедливо отверг столь дикое предложение и пытался выдворить подпоручика из своей каюты. Федор Толстой набросился на старшего офицера с кулаками. Произошла жестокая драка, в которой победителем оказался Ратманов.
Нападение подпоручика Толстого на старшего офицера Ратманова — чрезвычайное событие, и, конечно, Толстой подлежал суровому наказанию.
Забегая вперед, скажу, что старший лейтенант Ратманов по возвращении в Петербург представил Николаю Петровичу Румянцеву свои замечания о злоупотреблениях Российско–Американской компании на Аляске и Алеутских островах, кои он писал, не будучи во владениях компании. Рассмотрев его замечания, Румянцев сказал Ратманову: «Иван был на пиру, а Марья рассказывает. Господин Лисянский, бывший там, говорит другое».
Целую неделю продолжалось расследование. Обвинения Резанова подтвердились. Закончив опрос офицеров, генерал–майор Кошелев сказал Крузенштерну:
— Я вынужден передать свое заключение иркутскому генерал–губернатору, а он передаст его государю. Поведение офицеров я определяю как бунт против государя в лице его полномочного представителя.
Иван Федорович испугался. Помимо военно–морского суда ему угрожало немедленное отрешение от должности. От имени всех офицеров он повинился перед генералом Кошелевым и стал уверять, что все раскаиваются в неприятном происшествии и готовы принести глубочайшие публичные извинения чрезвычайному послу и начальнику экспедиции и впредь почитать его права как верховного своего начальника.
Только Резанов мог остановить расследование, угрожавшее Крузенштерну неприятностями. И здесь он совершил ошибку. Он согласился простить своих оскорбителей и обидчиков. Он думал, что поступает в интересах дела.
Офицеры в парадной форме явились перед Николаем Петровичем Резановым. В присутствии генерал–майора Кошелева и майора Скрупского они почтительно просили у него прощения.
— Хорошо, истина восстановлена, забудем старое, господа. Будем жить в мире. Я прошу генерала Павла Ивановича прекратить наше постыдное дело… А вы, Петр Иванович, зачем вы здесь? — увидел Резанов среди офицеров лейтенанта Головачева. — Вы ни в чем не виноваты. Во время плавания ваша поддержка и сочувствие врачевали мою душу и сердце… Я благодарен вам, господин лейтенант, вы благородный и честный человек.
— Зачем вы меня хвалите, ваше превосходительство? — с тоской произнес лейтенант Головачев. Он покраснел, на глазах выступили слезы. Он был впечатлительным и совестливым человеком и подумал, что нарушил правила товарищества и обесчестил себя в глазах офицеров.
Николай Петрович заметил, что офицеры с ухмылкой поглядывают друг на друга, и понял, что совершил ошибку.
В тот же день Резанов обратился с письменным прошением к генералу Кошелеву судебное дело приостановить.
Не простил Резанов подпоручика гвардии Федора Ивановича Толстого — уж слишком его поведение было вызывающим и оскорбительным. И подпоручик был снят с корабля и направлен в Охотск и дальше в Петербург через всю Сибирь.
На опального подпоручика Федора Толстого Крузенштерн очень надеялся. Теперь он не один. У графа Толстого много высокопоставленной родни, и она вступится за провинившегося. Ведь устроил же кто–то такого лоботряса в посольскую свиту! Крузенштерн понимал, что заступиться за графа можно, только замяв неприятное дело.
18 августа на корабль было погружено все необходимое. «Надежда» была готова к плаванию в Японию. В тот же день мореплаватели вышли из порта в Авачинскую губу, где снова отдали якорь. С 19 по 20 августа наливали промытые водой бочки из источника, впадавшего в Авачинскую губу и отстоявшего от корабля на полмили. Перевозили с берега порох и провизию.
21 августа Резанов вернулся на корабль. Командир Крузенштерн отпраздновал этот день с особым великолепием. За торжественным обедом присутствовал и генерал Кошелев с офицерами своего полка.
В продолжение стола за здравие их превосходительства Резанова и Кошелева сделано по одиннадцати пушечных выстрелов. В четыре часа, когда императорский посол оставил корабль, возвратясь на берег, выстрелили еще одиннадцать раз. Матросы, разойдясь по реям, кричали «ура». Видимо, радости Ивана Федоровича не было конца. Да и было чему радоваться провинившемуся командиру.
25 августа Резанов оставался еще на берегу. Он дописывал бумаги, отправляемые в Петербург. Последнее письмо было к императору Александру.
«Донося вашему величеству из Бразилии о случившемся между мной и морскими офицерами несогласии, наказывались мы среди всего пути нашего, что неприятное известие дадут вашему императорскому величеству прискорбное о нас заключение, что какая–либо личность могла взять верх над пользою государственною, — писал Резанов, пытаясь сгладить свои прежние послания. — Я признаюсь вашему императорскому величеству, что причиною была единая ревность к славе, ослепившая всех до того, что казалось, что один у другого оную отымлет. Сим энтузиазмом, к несчастью своему, воспользовался подпоручик граф Толстой, по молодости лет его, и наконец, когда взаимное всех к пользе общей усердие возродило еще более прошлого взаимное друг к другу уважение, то и остался он жертвой поступка своего. Обращая его к месту своему, всеподданнейше прошу всемилостивейшего ему прощения, ибо жестоко для чувствительного сердца наказание лишену быть способов разделить славу великого подвига.
Милость вашего императорского величества есть единственное для нас всех прибежище. Я чувствую себя виновным, поспеша моим донесением, и, повергая себя к стопам вашим императорского величества, всеподданнейше прошу прощения себе и всем морским офицерам. Всемилостивейший государь, мы охотно жертвовали тебе жизнью и столь же охотно и впредь идем ее жертвовать»note 3[94].
