Герман Мелвилл - Бенито Серено
Дон Бенито сначала встрепенулся и устремил в иллюминатор на американскую шхуну тоскующий мечтательный взгляд. Верный слуга замер в немом ожидании, заглядывая в лицо хозяину. Но потом гримаса равнодушия снова исказила черты больного, он откинулся на подушки и не сказал ни слова.
— Вы не отвечаете? Право, я целый день сегодня был вашим гостем; позвольте же и мне ответить вам гостеприимством на гостеприимство.
— Я не смогу, — последовал ответ.
— Отчего же? Поездка не утомит вас. Мы поставим суда только что не вплотную, лишь бы не столкнулись. Вам всего-то почти и придется ступить с палубы на палубу, как перейти из комнаты в комнату. Ну же, соглашайтесь, дон Бенито.
— Я не смогу, — решительно и неприязненно повторил испанец.
И, совершенно позабыв о требованиях учтивости, нетерпеливо кусая ногти, чуть не с ненавистью посмотрел на гостя, как бы желая поскорее избавиться от его назойливого присутствия и вновь предаться на свободе своей могильной мрачности. А в иллюминаторы меж тем все громче и радостнее лилось журчание рассекаемых вод, как бы укоряя его за угрюмость, как бы твердя, что, сколько он ни хмурься, сколько ни выходи из себя, природе до этого дела нет, ибо где тут сыскать виноватого?
Но чем веселее бежал по волнам его корабль, тем мрачнее становился испанский капитан.
Тут уж было нечто большее, чем просто нелюдимость больного человека, даже капитан Делано, при всем своем врожденном добродушии, не мог больше закрывать на это глаза.
Чем объяснялось подобное обхождение, было непонятно; никакие болезни и странности характера не служили здесь извинением; сам он тоже наверняка ничем не мог его вызвать; и тогда в капитане Делано наконец заговорила оскорбленная гордость. Он замолчал, принял холодный вид. Однако испанец ничего не заметил. И капитан Делано, оставив его, снова вышел на палубу.
Шхуна его была теперь не далее как в двух милях. И спущенная с нее шлюпка уже ныряла в волнах, направляясь к «Сан-Доминику».
Вскоре благодаря лоцманскому искусству капитана Делано оба корабля уже дружески покачивались на якорях на небольшом расстоянии друг от друга.
Перед тем как возвратиться к себе на шхуну, капитан Делано собирался обсудить с доном Бенито некоторые практические частности своего предложения о помощи. Но теперь, не желая лишний раз подвергаться оскорбительному обращению, он решил немедленно покинуть испанский корабль, благополучно приведенный им в укрытие, не заводя более разговоров ни о гостеприимстве, ни о деле. Там будет видно — как сложатся обстоятельства, так он и поступит. Его шлюпка была уже готова принять своего капитана, но испанский капитан все еще медлил внизу. «Ну что же, — подумал американец, — если у него не хватает учтивости, тем более, покажем ему свою». И он стал спускаться в капитанскую каюту, чтобы любезно и укоризненно отвесить хозяину прощальный поклон.
Но, как видно, вежливая холодность оскорбленного гостя уже возымела свое действие на дона Бенито: поддерживаемый слугой, он поднялся теперь навстречу капитану Делано и с большим чувством молча пожал ему руку, словно не в силах от волнения произнести ни слова. Впрочем, в следующее мгновение этот проблеск сердечности угас — так же внезапно испанец с прежней и даже еще более отталкивающей холодностью отвел взгляд от лица гостя и в молчании уселся обратно на свои подушки. Капитан Делано, тоже сразу помрачнев, коротко поклонился и вышел.
Едва дойдя до середины узкого коридора, ведущего из каюты к трапу, он вдруг услышал какой-то лязг, подобный бою тюремного гонга, возглашающего о новой казни. Это отбивал наверху время надтреснутый судовой колокол, и его зловещий голос глухим эхом отозвался в мрачном корабельном подземелье. В тот же миг, словно по данному знаку, на капитана Делано внезапно нахлынули суеверные страхи. Он остановился. В голове у него куда быстрее, чем эти слова, пронеслись образы всех его прежних подозрений.
До сих пор, доверчивый и доброжелательный по натуре, он находил успокоительные объяснения самым настораживающим обстоятельствам. Почему, например, этот испанец, временами учтивый до церемонности, теперь вдруг пренебрег требованиями простого приличия и не пошел провожать отъезжающего гостя? Неужели только из-за нездоровья? Но нездоровье не мешало ему выполнять в течение дня и более трудные обязанности. И как двусмысленно он сейчас держался. Вскочил на ноги, тепло пожал гостю руку, даже потянулся было за шляпой — и тут же снова погрузился в зловещую холодную немоту. Не означало ли это минутного раскаяния в каком-то злодейском замысле и окончательного, бесповоротного возврата к нему? Его прощальный взгляд выражал безнадежную покорность перед вечной разлукой. Он отклонил приглашение посетить американскую шхуну. Почему? Не потому ли, что совесть испанца оказалась чувствительнее совести иудея, который вечером ужинал за столом того, кого в ту же ночь предал на смерть? Для чего все эти загадки и противоречия, если не затем, чтобы сбить с толку, а потом уже нанести неожиданный удар? Атуфал, притворный бунтарь и неотступная тень, он и сейчас, наверное, стоит у трапа. Уж не сторож ли он, и даже более того? А кто, по собственному признанию, поставил его там? Кого же он подкарауливает?
Сзади — испанец, впереди — его ставленник; вперед, к свету — другого выбора у капитана Делано не было.
И вот, сжав зубы и кулаки, невооруженный американец обошел Атуфала и ступил на палубу, залитую светом. Но когда он увидел свою аккуратную шхуну, мирно стоящую на якоре так близко, что крикни — услышат; когда он увидел свою до мелочей знакомую шлюпку, терпеливо покачивающуюся на коротких волнах под бортом «Сан-Доминика», и в ней — знакомые, родные лица; а затем, обведя взглядом палубу, увидел, как пальцы щипальщиков пакли с прежним прилежанием делают свое дело, и услышал тихий звон и усердный скрежет, издаваемый точильщиками, с головой ушедшими в свое бесконечное занятие; особенно же когда он увидел кроткий лик Природы [так], мирно вкушающей вечерний покой; и затуманившийся диск солнца на западном биваке, источающий неяркий свет, подобный тусклому светильнику в шатре Авраамовом[18]; когда его зачарованному взгляду и слуху представилась вся эта картина, с закованным негром на переднем плане, кулаки его и зубы сами собой разжались. И он опять улыбнулся своим недавним призрачным страхам и даже устыдился, что, поддавшись им хотя бы на минуту, тем самым допустил почти атеистическое сомнение в неусыпности Провидения.
Последовала небольшая заминка, пока шлюпку, по команде капитана Делано, крючьями подводили вдоль борта к шкафуту. И в то же время как он стоял и ждал, его посетило приятное и несколько грустное чувство удовлетворения своими добрыми делами. «Да, — подумал он, — наша совесть всегда награждает нас за хорошие поступки, даже если те, кого мы облагодетельствовали, остаются неблагодарны».
Но вот, обратившись лицом к палубе, он поставил ногу на первую перекладину веревочного трапа. В то же мгновение он услышал, как его учтиво окликают по имени, и с приятным удивлением увидел, что к нему приближается дон Бенито. Облик испанца дышал необычной энергией, казалось, в последнюю минуту он принял решение искупить сердечностью всю свою прежнюю нелюбезность. Теплые чувства нахлынули на капитана Делано, он снял ногу с трапа и приветливо шагнул ему навстречу. При этом нервное возбуждение испанца еще возросло, но жизненные силы почти покинули его, и верный слуга, чтобы не дать ему упасть, вынужден был положить ладонь хозяина себе на голое плечо и прижать ее там, служа ему своего рода живым костылем.
Капитаны сошлись, и испанец опять взял руку американца, взволнованно заглянув ему в лицо, но, как и раньше, от волнения не произнося ни слова.
«Я был к нему несправедлив, — укорил себя капитан Делано, — меня обманула его холодность; у него и в мыслях не было ничего дурного».
Было заметно, что слуга, опасаясь, как бы этот разговор не расстроил излишне господина, с нетерпением ждет его конца. Все так же служа хозяину костылем, он продвигался к трапу между двумя капитанами, а дон Бенито, словно обуреваемый добрым раскаянием, протянув свободную руку перед черной грудью негра, не выпускал руки гостя.
Так они подошли к самому борту и остановились, глядя сверху в шлюпку, а те, кто сидел в ней, задрав головы, с любопытством разглядывали их. Растроганный и смущенный капитан Делано ждал, пока дон Бенито отпустит его руку. Он уже сделал шаг, чтобы ступить за борт на трап, но испанец по-прежнему не ослаблял рукопожатия.
— Дальше мне хода нет, — только произнес он сдавленным от волнения голосом. — Здесь я должен с вами проститься. Прощайте же, прощайте, мой дорогой дон Амаза. Уходите, уходите! — закончил он, вдруг вырывая руку. — Ступайте, и да хранит вас бог, не так, как меня, о мой лучший друг!
