Генри Торо - Американская повесть. Книга 1
— Ой-ой-ой! — сказала миссис Фосдик.
— Одну вещь Джоанна сделала очень красиво: на острове было небольшое болотце, где росли камыши, и она набрала их и сплела прекрасные коврики на пол и толстый тюфяк на длинный ящик. Понимаете, там можно было найти куски дерева и доски, которые выбрасывало море, и все, что она находила, она использовала очень хорошо. Часов у нее не было, но на полке стояло несколько тарелок, и цветы были в раковинах, прикрепленных к стенам, так что получилось что-то домашнее, хоть и бедное и одинокое. Мне стало так тоскливо, что я не могла удержаться от слез. Я твердила себе: надо уговорить маму приехать сюда и повидать Джоанну; у мамы в сердце столько любви, она бы ее обогрела, и она могла бы что-нибудь присоветовать.
— Ой, нет, — сказала миссис Фосдик. — Джоанна была строга до ужаса.
— Все мы сидели очень чинно, но Джоанна поглядывала на меня, словно была рада, что я приехала. Сказать ей было почти нечего, она держалась вежливо и кротко, но при этом как-то отчужденно. Священник не знал, что делать, — призналась миссис Тодд. — Он смешался, и когда вспомнил про свой авторитет и спросил ее, находит ли она в своем теперешнем состоянии утешение в религии, а она ответила, что об этом просит ее не спрашивать, я подумала, что надо мне бежать. Она могла бы облегчить ему задачу, ведь он как-никак был священник и взял на себя хлопотное дело, хотя вопросы его были холодные и бесчувственные. Я подумала, что он мог бы заметить маленькую старую Библию, что лежала на полке рядом с ним, и пожалела, что он не положил на нее руку и не прочел что-нибудь доброе, отеческое, вместо того чтобы обвинять ее, а потом благословил бы бедную Джоанну и выразил надежду, что она утешится. Помолиться он предложил, но там все было про трубный глас Господень, и я слушала его и думала, что всякий, кто провел длинную холодную зиму совсем один, на этом острове, знает об этих вещах много больше, чем он. Я так рассердилась, что без зазрения совести разглядывала его.
Она и внимания не обратила на мой гнев, держалась с ним очень почтительно, а потом воспользовалась паузой и спросила, не интересуют ли его старинные индейские предметы, сняла с одной из полок какие-то каменные долота и молотки и показала ему, как маленькому мальчику. Он заметил, что с удовольствием прошелся бы к такой куче и посмотрел бы на подобные предметы, и тогда она подошла к двери и указала, как туда пройти. И тут я заметила, что она сплела себе нечто вроде сандалий из тонкого камыша и шагает в них легко и красиво, как в туфлях.
Миссис Фосдик откинулась в своей качалке и испустила тяжелый вздох.
— Я сперва не двинулась с места, — сказала миссис Тодд, чей голос слегка задрожал, — но больше терпеть не могла. Когда Джоанна вернулась, а я увидела спину этого человека уже среди кустов шиповника, я побежала к ней и обняла ее. Я была тогда не такая крупная, как сейчас, а она была старше меня, но я обняла ее крепко, как ребенка. «Джоанна, милая, — говорю, — поедем с нами, будешь жить со мной в Лендинге или поедешь к маме на Зеленый остров, когда придет зима. Никто тебе не будет мешать, и маме одной не легко. Не могу я оставить тебя здесь». И я расплакалась. Я была молодая, но и у меня были свои невзгоды, и она это знала. Ох, как я ее умоляла, да, я умоляла Джоанну.
— И что же она тогда сказала? — спросила миссис Фосдик, очень взволнованная.
— Вид у нее был все такой же до самого конца, печальный и далекий, — скорбно сказала миссис Тодд. — Она взяла меня за руку, и мы сели с нею рядом, теперь уже она говорила со мною, как с ребенком. «Не имею я больше права жить с людьми, и никогда больше не проси меня, Олмайра. Я поступила, как только и могла поступить, я сделала выбор. Твоя доброта очень меня утешает, но я ее не заслужила. Я совершила непростительный грех, тебе этого не понять, — сказала она смиренно. — Я была в великом гневе и смятении, и мысли мои о Боге были такие грешные, что я не могу и надеяться на прощение. Что такое терпение, я теперь знаю, но надежду потеряла. Кто будет спрашивать, как я живу, ты им говори, что я хочу жить одна». Я ничего не могла сказать, настолько благородным мне это показалось.
Я ведь тогда была много моложе, чем сейчас, и я достала из кармана Натанову красивую булавку и вложила ей в руку. И когда она ее увидела и я сказала, откуда она у меня взялась, лицо ее, право же, на минуту просветлело, стало таким ясным, приятным. «Мы с Натаном, — говорит, — всегда были друзьями. Я рада, что он обо мне плохо не думает. Я хочу, чтобы она осталась у тебя, Олмайра, и носи ее на память о нас обоих». И вернула булавку мне. «Передай Натану поклон, — говорит, — он хороший, добрый человек. А матери скажи, если я заболею, пусть не желает мне поправиться, но уж если я захочу кого повидать, так ее». Тут она будто сказала все, что хотела сказать, как будто распростилась с жизнью, и мы еще посидели несколько минут с нею рядом. Очень было хорошо и тихо, только птицы пели да волны набегали на берег. Но потом она встала, и я тоже, и она поцеловала меня и подержала за руку, как будто на прощание, а потом повернулась, и вышла за дверь, и исчезла.
Священник скоро вернулся, и я сказала ему, что готова идти, и мы стали спускаться к лодке. Он набрал всяких круглых камешков и нес их, завернув в носовой платок, и, ничего не спросив, сел на среднюю банку, а мне дал держать руль и вести лодку, и сперва ничего не говорил, а потом, когда мы обходили Черный остров, где жили две или три семьи из нашего прихода, стало полегче — и мы поговорили о погоде и о всяких пустяках. В следующее воскресенье он, как всегда, произнес проповедь, что-то очень высокопарное о сотворении мира, и я невольно подумала, что он вот-вот поперхнется, ведь помочь он никому не мог, но слов знал много.
Миссис Фосдик опять вздохнула.
— Когда ты рассказывала про Джоанну, — сказала она, — мне вспомнилось то время, как будто это было вчера. Да, она была из тех несчастных, что вечно думают о нашем великом и непростительном грехе, сегодня мы что-то ничего не слышим о нем, но в прежние времена о нем много думали.
— Наверное, будь это в наши дни, такого человека до смерти умучили бы всякие бездельники, — продолжала миссис Тодд после долгой паузы. — А тогда никто ей не мешал; все, кто в нашей бухте жил, уважали ее и ее чувства. Но время шло, и после того, как ты отсюда уехала, разные люди, если бывали в той стороне, решались оставить ей подарочек. Мама иногда навещала ее, это я знаю, и время от времени посылала Уильяма с каким-нибудь гостинцем с фермы. Там на подветренной стороне есть одно место, где можно подвести лодку к берегу и спокойно выгрузить что угодно, так, чтобы вода не замочила. Бывали у нее на острове и еще кое-кто, старики, которых она соглашалась повидать, а изредка она подзывала проходящую мимо лодку и просила что-нибудь ей доставить. Мама заставила ее пообещать, что она даст как-нибудь знать, если ей понадобится помощь. Сама я после того дня ни разу с ней не разговаривала.
