Петр Северов - Морские были
Как же случилось, что бравый есаул стал вдруг «иноком Игнатием»? Само это звание для тех, кто знавал Козыревского, было и странным и смешным. Где-то в одиночной монашеской келье, скучный, с тоненькой свечкой наедине, сидел он теперь без сабли, без трубки, без табака, сидел над тоскливой церковной книгой.
Книга сообщала: «Инок наречется, понеже един беседует к богу день и нощь».
Козыревский устало почёсывал затылок, тяжело вздыхая и с нетерпением поглядывал на узенькое окошко, где в виде четырех крестов чернела прочная железная решётка. Иногда он спрашивал у самого себя: монастырь это или тюрьма? Ежели тюрьма, — пусть так бы ему и сказали. А если монастырь, то неужели нельзя сделать здесь жизнь повеселей?
Какой разговор с богом может быть у казака, привыкшего к вольной жизни, к дальним походам с опасностями на каждом шагу! Пускай уж беседуют сколько хотят настоящие монахи. Им нравится такая скучная жизнь: безделье от завтрака до обеда, от обеда до ужина… Только бы выйти Козыревскому из кельи, да спуститься на берег, да поднять над судном парус, а там — и трава не расти!
Но монахи смотрят за ним неусыпно и ещё справляются с ядовитым участием:
— Как братец Игнатий почивал?..
— На этот счёт не беспокойтесь, — отвечал им Козыревский. — Спал, как тюлень.
— А братец молился сегодня перед обедом?..
— Ровно сто поклонов. Ни больше, ни меньше. Что? Не верите?! Да чтоб я околел!
— Какие греховные речи ведёт братец Игнатий! — сокрушённо вздыхали монахи. — Разве можно божиться? Ведь это грех!..
«Братец Игнатий» недобро хмурил брови и отходил в сторону или молчал. Все здесь надоело ему, его тянуло на свободу, туда, где жизнь, скитания, борьба…
Он выходил на моления, будто на работу, — отработал положенное и отдыхай. Быть может, и помирился бы он даже с этой скучищей, но что за отдых без табака?
Бесконечно долгими зимними ночами, когда лютая пурга хохотала и плакала за окном, Козыревский все думал свою думу о вольной волюшке, о бегстве из монастыря.
Иногда в келью неслышно входил настоятель, хитрый, каверзный старикашка со сладенькой улыбочкой и голоском. Он видел инока в одной и той же позе, неподвижно склонённого над книгой.
— Братец Игнатий беседует с богом? — то ли ласково, то ли с издёвкой спрашивал настоятель. Тонкие синие губы его еле приметно усмехались.
Козыревский вздрагивал и вскакивал из-за стола:
— Так точно! — отвечал он чётко. — Велено было беседовать…
Настоятель заглядывал в раскрытую страницу и скорбно вздыхал:
— А что же братец Игнатий все время девятую страницу читает? Вот уже два месяца минуло, а страница все время девятая, братец…
— А чтоб лучше запомнить, как он там, инок этот самый, наречется, — уверенно говорил Козыревский, пытаясь изобразить смирение на лице.
— Грешен, братец Игнатий, очень грешен! Надобно больше тебе молиться, — нудно и однотонно гнусавил старичок. — Триста земных поклонов сегодня, братец… не много ли?
— Да уж ладно, — равнодушно соглашался Козыревский. — Как-нибудь отмахаю и триста… Дела-то другого все равно нет.
Настоятель неслышно уходил из кельи, и Козыревский снова возвращался к своей думе. В эти долгие недели и месяцы одиночества вся прежняя, беспокойная, скитальческая жизнь как будто проходила перед его глазами…
… В 1701 году, когда Ивану Козыревскому едва исполнился двадцать один год, якутский воевода Траурнихт отправил его вместе с отцом на Камчатку. Воевода не спрашивал согласия. Он только небрежно кивнул старшему Козыревскому:
— Ты помнишь, как сюда попал?
— Мой отец был пленный поляк, — ответил Пётр Козыревский.
— Твой отец воевал против русского царя Алексея Михайловича, — напомнил немец-воевода. — Ты стал казаком, и это большая честь. Теперь и ты, и твой сын должны показать, насколько достойны вы этой чести. На Камчатке непокорствуют племена. Ступайте туда с казаками и приведите их в подданство России…
В жестоком неравном бою с воинственным племенем олюторцев старший Козыревский был убит. Сын отнёс его на высокий холм, снежной вершиной поднимавшийся над океаном, сам вырыл могилу и похоронил отца. Над замшелым камнем, положенным в изголовье, поклялся он сражаться, пока не сложат оружие непокорные племена.
Но не знал Козыревский, откуда грозила ему наибольшая беда… А беда все время была рядом, ходила с ним в далёкие походы, делила корку хлеба, соль, порох и табак, притворялась верным другом. Был это Данила Анциферов, человек смелый, волевой и решительный. Даже казаки из его отряда, люди не особенно ценившие жизнь, называли Данилу «лихой головушкой» и «отпетым».
Козыревский почитал отвагу выше всех других добродетелей или заслуг. Поэтому и стали они друзьями. А когда служилые люди сначала вполголоса, исподволь, а потом все громче и наконец совсем открыто стали роптать на Атласова, что-де забрал он всю присланную из Якутска подарочную казну и что ведёт он втайне какие-то переговоры с камчадальскими вожаками, Анциферов оказался главным подстрекателем к бунту.
Козыревский понимал, что Атласов имел все права вести переговоры с камчадальскими князьками. Путь казаков от севера до юга Камчатки был пройден в тяжёлых битвах с туземными племенами. Слишком много потерял Атласов воинов на трудном этом пути. Он не упускал ни малейшей возможности мирно договориться с племенами. И в этих его переговорах Анциферов заподозрил предательство.
Такое жестокое и несправедливое подозрение Атласов мог бы развеять тремя-четырьмя словами, однако он считал унизительным для себя объясняться с бунтовщиком Анциферовым.
Обстановка в Верхне-Камчатском остроге, где находился Атласов, накалялась с каждым днём. Атласов же оставался спокойным. Он даже смеялся Анциферову в лицо.
— Погоди, Данилушка, погоди… Скоро придёт подмога мне из Якутска, и я тебя вздёрну, мил друг, на дыбу.
Анциферов знал, что суровый Атласов напрасно не станет бросаться словами. Он решил действовать. Но кто же будет его верным помощником в этих делах? Анциферов спросил у Козыревского:
— Ты слышал, Иван, приказчикову похвальбу? И мне, и тебе грозит он дыбой.
— И мне? — удивился Козыревский. — Это за верную службу я за то, что отца я потерял? Нет, быстро сокол летит, а пуля ещё быстрее!..
В тот день десять служилых людей с пищалями и пиками на изготовку вошли в дом Атласова и вывели приказчика на крыльцо.
— В тюрьму! — скомандовал Анциферов.
Долгим, холодным и пристальным взглядом Атласов глянул ему в глаза:
— Умереть тебе в мучениях и в позоре, — сказал он. — Слово моё сбудется. Все вы, казаки, свидетели…
