Николай Черкашин - Адмиралы мятежных флотов
…Семейная жизнь Бориса Вилькицкого раскололась как арктическая льдина под кованым форштевнем ледокола истории. В смутные годы гражданской войны жена Бориса Андреевича, дочь генерала Тихменева, Надежда Валерьяновна, получив ложное известие о гибели мужа на севере, уехала в 1919 году в Баварию. В поверженной голодной Германии все же лучше, чем в «обновленной» России. По крайней мере, никто не ворвется посреди ночи в дом и не станет рыться в вещах, грозить под прикрытием революционного мандата арестом… Надежда Вилькицкая вышла замуж за немца-коммивояжера, который взял ее с сыном Андреем и дочерью Татьяной. Эту новую жизнь она не стала ломать даже тогда, когда ее отыскал Борис, заброшенный в Европу с остатками разгромленной армии Северного правительства.
Их сын Андрей вырос гражданином Германии, получил техническое образование и с началом второй мировой войны был призван в вермахт. Лейтенант инженерных войск Андрей Вилькицки (впрочем, он мог носить и фамилию отчима) служил в понтонных частях, наводя мосты через реки в полосе Восточного фронта. В 1942 году у его жены Катрин родился сын, которого нарекли Петером. Однако молодой отец так и не повидал первенца. В 1943 году лейтенант Вилькицки погиб в Польше при полигонном испытании гранат нового типа. Его отец Борис Вилькицкий в шестнадцатом году тоже подорвался - на немецкой морской мине, которая рванула под бортом эсминца «Летун», но остался жив. Должно быть, отец перерасходовал запас везучести - сыну счастливых шансов не хватило.
Молодая вдова вырастила Петера одна. Сумела дать ему высшее юридическое образование. Мальчик вырос в чисто немецкой среде, поэтому не знал по-русски ни слова. Правда, Катрин не прерывала родственных связей со своим русским свекром, и Петер время от времени виделся с легендарным дедушкой. Но что тот мог рассказать иноязычному внуку?
Незадолго до смерти он прислал 19-летнему Петеру открытку с надписью: «В твоем возрасте я уже командовал подводной лодкой…»
Весной 1961 года российский Колумб тихо и мирно скончался в брюссельской богадельне. Гроб, накрытый Андреевским флагом, опустили в могилу на Иксельском кладбище, чтобы через тридцать пять лет открыть и перевезти с согласия Петера в Россию. На семейном островке запущенного, полуразграбленного Смоленского кладбища и упокоился первооткрыватель Северной Земли, а вовсе не Новой, как второпях выбили на черном граните мастера из похоронного комбината.
К счастью, гость из Германии этой географической ошибки не заметил. Надпись сверху деликатно прикрыли венком. Но всем, кто сопровождал Петера по дебрям буреломного погоста, было очень неловко за то, что так коряво и бездумно была увековечена память одного из великих россиян нашего беспамятного века.
Чувство неловкости сменилось жгучим стыдом, когда мы пришли в музей бывшего Морского корпуса (Военно-морского училища имени М.В. Фрунзе), где учились и дел, и прадед Петера Вилькицки, где учился бы его отец, и он сам, если бы не «перестройка» семнадцатого года. В этом замечательном музее висели чьи угодно портреты, даже Крупской и чекиста Глеба Бокия на стенде «Они слушали в этих стенах В.И. Ленина», но не нашлось здесь места хотя бы для маленькой фотокарточки бывшего питомца корпуса, который завершил эпоху великих географических открытий.
Впрочем, не только Вилькицкий не удостоился чести быть занесенным на скрижали родного училища. Не было на них и многих иных флотоводцев, ученых, первопроходцев, чьи имена не значились по красному реестру нашей все еще двухцветной истории.
Приглашать Петера в Ленинградский музей Арктики и Антарктики я не рискнул, потому что незадолго до его приезда побывал там и нашел, что музей этот по-прежнему ленинградский, а не петербургский, даром что расположен в бывшем старообрядческом храме на бывшей Николаевской, а ныне улице Марата. Экспозиция его как была очерчена в сталинские годы, так и по сю пору возвеличивает самого главного покорителя Арктики - Ивана Папанина. И не где-нибудь, а в бывшем алтаре стоит папанинская палатка со всем своим историческим инструментарием, включая и мясорубку. Мясорубку в алтарь положить не забыли, забыли лишь поместить в арктический пантеон портреты тех, кто уходил в высокие широты без радио и самолетов, кто первым на заре века пришел в эту белую пустыню, кто прирастил территорию России на тысячи квадратных верст. Ладно гидрограф Александр Колчак, но Сибиряков, но Вилькицкий!… Уж столько лет прошло с тех пор, как стало возможным листать страницы полузасекреченной нашей истории без оглядки на партийного цензора, а Сибиряков, Вилькицкий - да сколько еще подвижников Арктики - как числились в белоэмигрантах, так в них и остались. И не знают ленинградские музейщики никакого гражданского примирения.
- А что мы можем сделать, - воскликнула на мои упреки сотрудница музея Арктики, - когда у нас нет ни рубля на обновление экспозиции?!
- Да много ли нужно средств, чтобы повесить в зале несколько фотографий или хотя бы имена вписать?
Согласилась сотрудница, что не в средствах дело…
Но вернемся под гостеприимный кров тихомировского дома на Комендантском аэродроме. Гость из Германии был немало удивлен кропотливой летописью рода Вилькицких, которую составила хозяйка дома. Только тут, перебирая старые фотографии, увидели все, как разительно похож Петер на своего великого деда. Я смотрел на его лицо, такое славянское, такое русское, и не мог поверить, что этот человек не понимает нашу речь, что для того, чтобы глаза его оживились, нам всем нужно мучительно подбирать английские и немецкие слова. Петер не понимал язык своего отца, своего деда.
Он не мог, как его дед, весело гаркнуть гребцам: «Навались!» Он не мог, как его дед, крикнуть при виде неизвестного острова: «Земля!» Он не мог, как его отец, дед, прадеды прошептать в трудный миг: «Спаси, Господи, люди твоя!» Он был русский с онемевшей русской душой. Русский… Именно по ее зову он прилетел в Петербург, отпросившись со своей ответственной работы на пару выходных дней. Поездка влетела, конечно, в копеечку, что для него, многодетного отца, чувствительно…
Но летел, вопреки всем пересудам и предрассудкам. Поклонился крестам деда и прадеда, их земле, их городу, всем, кому дорога память о российском командоре и кто пытается ее спасти от тлена.
Однако мне надо было о стольком еще рассказать, о стольком его расспросить, и он, я это чувствовал, отвечал бы весьма откровенно, но между нами стоял проклятый языковой барьер, в котором мы пробивали лишь отдельные бреши. И сваи этого барьера уходили в разломный, раскольный семнадцатый год.
В том роковом году с матросской пулей, пойманной в плечо офицерской шинели, и решилась судьба древнего рода. В Вилькицкого стреляли матросы февральского Кронштадта.
