Михаил Щукин - Ямщина
Боровой со стуком опустил крышку. Забрал у Петра свечу, задул ее, на ощупь положил на прежнее место и осторожно пошел на мутный свет входа на чердак, где к стене была прислонена лестница.
На улице, едва спустившись с крыльца, он поманил Петра за собой и направился, не дожидаясь его, к саням, из которых уже были выпряжены кони.
– Садись, тут ловчей, чтобы лишние уши не слышали.
Присел на розвальни, оставив для Петра свободное место, уперся локтями в колени и сгорбился.
22
За долгую свою службу Боровой побывал во всяких переделках и видеть-перевидеть ему довелось столько, что иному и на три жизни хватило бы по самые ноздри. Но это дело, в которое пришлось встрять не по своей воле, было совершенно особенным. Такое ему даже в пьяном сне не могло померещиться.
А началось все с того, что по осени его срочно вызвал к себе полицмейстер, прислав в участок нарочного. Боровой явился, как и велено было, без промедления, доложился и замер, кинув руки по швам, изобразив на лице готовность исполнить любое приказание. Полицмейстер, всегда строгий, ворчливый и всегда недовольный своими подчиненными, был в этот день необычно любезен и широким жестом пригласил Борового садиться, даже сам подвинул ему стул. Боровой, донельзя удивленный, скромно присел.
Полицмейстер начал издалека: как служба идет, как в семье дела обстоят, нет ли какой просьбы или жалобы… Боровой, наученный богатым и горьким опытом, с начальством никогда не откровенничал и отвечал кратко: все хорошо, так точно, никак нет…
– Ну и замечательно, – полицмейстер раскурил запашистую папироску и вызвал своего помощника, коротко приказал: – Пригласи!
Помощник исчез, а через минуту в кабинет вошел невысокий полноватый господин с незапоминающимся, словно стертым лицом, одетый в мешковато сидящий на нем сюртук. По-хозяйски, не глядя на полицмейстера, господин взял себе стул и поставил так, чтобы сесть как раз напротив Борового. Сел – и тоже потянулся за папиросой, которую вытащил из коробки на столе полицмейстера. Тот услужливо зажег спичку, представил:
– Вот – пристав Боровой. Надежней не сыскать.
– Хорошо, – господин выпустил дым колечками, полюбовался на них, неожиданно спросил:
– Вы, пристав, человек храбрый?
Боровой с ответом замешкался, но сказал четко:
– Так точно!
– А хитрый?
Боровой снова запнулся, но решил, что прибедняться не стоит:
– Так точно!
– Да, от скромности вам помереть не суждено. А теперь – к делу. Я из Петербурга, служу в жандармском корпусе. Звать меня – Сергей Николаевич. Просто – Сергей Николаевич. Запомните. Дело, по которому я прибыл, государственной важности. Го-су-дарст-вен-ной! С этого дня вы будете подчиняться только мне. И никому больше. Подтвердите, господин полицмейстер.
– Совершенно верно!
– Встречаться будем на частной квартире, адрес вам скажут. Здесь нас видеть никто не должен. Жду через два часа.
Через два часа Боровой уже стоял перед добротным аккуратным домиком, обнесенным высоким забором. Домик приютился под высокой раскидистой черемухой на одной из окраинных улиц и не бросался в глаза, был почти незаметен. У краешка ворот, запертых изнутри, висела веревочка звонка, который ласково тренькнул, извещая хозяев. Двери открыл сам Сергей Николаевич. Провел в дальнюю комнатку, где на подоконнике стояла герань, а в углу, в большущей кадке, рос раскидистый фикус, доставая макушкой до самого потолка. Большой круглый стол на гнутых ножках, застеленный белой скатертью, был завален бумагами, но все они были перевернуты так, что сверху лежали только чистые листы.
– Чаю не желаете? – предложил Сергей Николаевич.
– Благодарствую, сыт.
– Ну, чай не еда, а удовольствие, я все-таки скажу хозяйке, чтобы приготовила.
Но чай, разлитый в чашки, так и остался нетронутым – не до удовольствия было. Сергей Николаевич быстро задавал один вопрос за другим, иногда перебивал, не дослушав ответ до конца, и все время повторял:
– Постарайтесь все вспомнить, до мельчайших подробностей…
В первую очередь его интересовал купец Дюжев, попытки грабежа его обозов и магазинов, а дальше, словно узелки на веревочке, завязывались, возникали, пока еще в непонятной для Борового последовательности, некий Петр, бывший в работниках у Дюжева и затем неизвестно куда исчезнувший, чиновник Тетюхин, убийство учителя Некрасова, побег с этапа каторжанина в Поломошном, смерть неведомого бродяги в Колывани, который умер в телеге у ямщиков, и откуда у них взялась золотая вещичка, проданная затем Цапельману, о чем они сами же, по пьяному делу, проболтались… На иные вопросы Боровой ничего не мог ответить, тогда Сергей Николаевич досадливо морщился и на большом листе, лежавшем перед ним, рисовал карандашом кружки и ставил под ними минусы.
Просидели они до самого вечера, и ушел Боровой в полном недоумении, в голове у него все перемешалось. Полночи не спал, ворочался, а утром, как штык, снова сидел в маленькой комнатке под раскидистым фикусом и снова отвечал на вопросы Сергея Николаевича.
А их, этих вопросов, становилось все больше и больше. И все заметней начинал нервничать Сергей Николаевич. Виду он, правда, не показывал, голос не повышал, но порою минусы карандашом ставил так сердито, что дырявил бумагу.
На третий день, явившись в назначенный час, Боровой получил первый приказ: срочно отправиться в Каинск, разыскать ямщиков и вытрясти из них все возможное, если это не удастся – арестовать и доставить в Томск.
В Каинске Боровой разыскал Кузьму Проталина, пугать его и грозить арестом не стал, а позвал в ближайший кабак, выставил угощение и попросил, как о великой милости: ты уж, дорогой человек, скажи, как было, иначе меня начальство по шеям со службы, а семья-дети жрать просят… ну и дальше, по второму и по третьему кругу, – только еще жалостливей. Боровой распрекрасно знал, что таких, как Кузьма, на испуг и на глотку не возьмешь: озлится – из него потом и клещами ни одного слова не вытянешь. Потому и старался, как нищий на паперти.
– Добро, – согласился в конце концов Кузьма Проталин, – только уговор – Тихон Трофимыч тут не при чем, и сами мы тоже не виноваты. Из уважения к тебе расскажу, но коли до судейских разбирательств дойдет – отопрусь. Не знаю, не видел, пьяный был, ничо не помню… Разумеешь?
– Да какой разговор, милый ты мой человек! Ты ко мне с уважением, а я к тебе с тремя такими уважениями!
– Тогда слушай…
Боровой внимательно выслушал и сразу же из Каинска, минуя Томск, махнул в Колывань, но и там долго не задержался, скоро уже был в Черном Мысе и сидел за столом напротив Грини-горбатого, который при одном только виде казенной бумаги с фиолетовой печатью так испугался, что вспотел. И выложил все, что знал, как на исповеди: перевозил через Обь по весне четырех ученых людей, один из которых немец, потому как по-русски плохо выговаривал. А по лету один обратно вернулся, и он его на ночлег к себе определил, угостил от души, а печку рано закрыл – тот и угорел, сердяга… Хорошо, что ямщики помогли со двора покойника вывезти.
