Анатолий Ковалев - Потерявшая сердце
Илларион больше привык убивать здоровых людей, чем ухаживать за больными, но делал свое дело самоотверженно. На третьи сутки его подопечные встали на ноги. Однако Евгений не собирался благодарить Савельева за свое спасение и гостеприимство, а смотрел на него по-прежнему волком.
— Давайте мириться, граф, — предложил ему Дмитрий на прощание и от всей души протянул руку.
Шувалов не сделал ответного движения.
— Знайте, Савельев, сколько бы времени ни прошло и что бы с нами ни случилось, наша дуэль не окончена, — сказал он. — Я не смогу спокойно жить, пока вы будете ходить по этой земле, дышать со мной одним воздухом. Поэтому не прощаюсь, а говорю: «До встречи!»
С этими словами он покинул его дом, а Савельев закрыл глаза и представил себя стоящим на коленях перед образами. Так он в последнее время тушил вспышки внезапного гнева, все менее напоминая того неистового гусара, каким был прежде. Времена, когда он сломя голову бросался на врага и мог зубами перегрызть ему горло, миновали.
— Ну и зачем, спрашивается, мы спасали этого худосочного графчика? — раздался за его спиной ворчливый голос Иллариона. — Может, ему невредно было бы полежать на дне Финского залива? Глядишь, лишняя желчь бы из него вымочилась! А то смотреть противно — надменный, перекошенный, лучше всех себя считает…
Дмитрий мотнул головой и попросил своего бывшего денщика:
— Помоги мне одеться!
— Куда это вы собрались с эдакой рожей? — бесцеремонно указал тот на распухшую, зашитую щеку Савельева. — Людей, что ли, пугать?
— Можно подумать, я могу надеть другое лицо, чудак! — беззлобно усмехнулся бывший гусар. — Привыкай к этому.
И отправился в Васильевский острог.
Евгений застал князя Головина в эпицентре хлопот. Тот одновременно просматривал кипу счетов от разных магазинов, давал указания новому дворецкому, ругал вновь нанятого лакея, подавшего ему чай не в той чашке, к которой он привык… На троюродного брата князь также набросился с упреками:
— Где ты пропадал столько времени, мой дорогой? На меня навалилась целая груда неотложных дел! Твоя помощь была бы кстати! Мой Бог, сколько поздравительных писем, а я даже пары строк никому в ответ не послал! Веришь, некого отправить развезти по городу визитные карточки! Прислуга вся новая, и до того бестолковая, что я их посылать боюсь! Ну, как перепутают что-нибудь, обидам конца не будет… Я уж сам, после… Я, братец, все теперь сам!
— Что княгиня? — прервал этот поток пустословия Шувалов.
— Слава Богу, разродилась девочкой, — отвел взгляд князь.
— Ты как будто не рад? — насторожился Евгений.
— Роды были тяжелыми, — признался Павел, — не хочется об этом вспоминать. Я едва не потерял Олю…
Княгиня Ольга, впервые увидев свое дитя, вновь расплакалась, на этот раз от счастья. Однако грудь малышке не дала, чувствуя себя слишком слабой.
— Я еще не так здорова, — жаловалась она супругу.
Впрочем, для девочки уже была привезена кормилица — рослая, молчаливая крестьянка из собственной подмосковной деревни. Она прохаживалась по детской в шелковом расшитом сарафане, с выражением тупой важности на круглом красном лице.
— А где моя старая няня, которую мы выписали из деревни? — поинтересовалась между прочим княгиня.
— Старуха занемогла, — признался Головин, — я наградил ее и отправил назад в деревню. К тому же в ней нет нужды. У нашей девочки будет английская няня. Я хочу, чтобы Татьяна сразу заговорила и по-французски, и по-английски.
— Ах, милый, ты прекрасный отец, но до этого еще так далеко! — рассмеялась княгиня.
Зинаида оказалась права в своих предположениях. Счастливую мать не удивила ни замена всех поголовно слуг, ни появление в доме нового доктора, ни то, что князь предложил по первому снегу ехать на юг, в его крымское имение, а летом — в освобожденную Европу. Все эти дни Ольга находилась под магнетическим очарованием своей малютки. Девочку решили назвать в честь баснословно богатой престарелой родственницы и уже начали подготовку к пышным крестинам. Впрочем, много гостей не предполагалось — человек двадцать, самых близких.
— Какая она у нас красавица! — лепетала мать, склоняясь над малышкой. — На кого же она похожа? Иной день мне кажется, что Танюша вся в меня, а порой я вижу, что девочка пошла в тебя, дорогой…
Князь неопределенно хмыкал, а на душе у него кошки скребли…
Евгений поздравил княгиню, пожелал ей скорейшего выздоровления и, едва взглянув на троюродную племянницу, поставил супругов в известность, что сегодня же отбывает в Москву. На самом деле он твердо решил догонять армию, даже если она уже находится на подходе к Парижу. Единственным камнем преткновения был Вилимка. Он ему очень мешал.
— Оставайся у князя Павла, — предложил ему граф. — Сам видишь, семья добрая, богатая, работы с тебя много не спросят.
— Ни за что! — горячо сопротивлялся мальчуган.
— Неужели потащишься со мной на войну? Тебе же всего десять лет…
— Одиннадцать! — возмущенно поправил Вилимка. — А войну я видал, ничего такого! Не возьмете добром, я ползком за вами приползу!
В конце концов граф сдался: «Едем!» — а будущий маленький вояка огласил дом троекратным звонким «Ура!».
Уже трясясь в карете, Вилимка спросил:
— А как так получилось, барин, что у князя дочка было померла, а потом вдруг ожила?
— Что-что? — переспросил Евгений. — Что за глупости? Сплетни из лакейской! Учти, если будешь мне докучать такими пустяками, отправлю тебя по почте в Москву.
Вилимка живо представил себя упакованным в почтовый ящик и больше не задавал вопросов.
Розенгейм встретил старшего полицмейстера со скорбным лицом.
— Должен вам сообщить, что свидание невозможно… — проговорил он. Дмитрий даже не удивился. Он уже понял, что начальник тюрьмы его возненавидел и всячески будет препятствовать его встречам с Еленой.
— Я должен увидеться с Мещерской и я с ней увижусь! — перебил его Савельев. — По какой причине вы мне отказываете?
— По самой веской, — вздохнул Леонтий Генрихович. — Мещерская умерла вчера, от родов…
— Врешь! — вырвалось у бывшего гусара.
— Извольте выбирать слова, — оскорбился Розенгейм. — Здесь вам не конюшня и не трактир!
Ошеломленный известием, Дмитрий опустился на стул, хотя хозяин кабинета не предлагал ему сесть. «Сгубил сироту! — стучало у него в висках. — Нет и не будет мне прощения!»
— А ребенок? — тихо спросил он. — Ребенок жив?
Начальник тюрьмы покачал головой и услышал, как гость, этот неотесанный солдафон, вдруг застонал. Розенгейм озадачился. Интуиция подсказывала ему, что полицмейстер является отцом ребенка, но ум заядлого шахматиста, привыкший составлять самые сложные логические комбинации, отказывался этому поверить.
