Александр Кердан - Камень духов
Он чувствовал, что смерть близка, но мужественно вытерпел зондирование раны.
– Что, плохо со мною? – силясь улыбнуться, спросил у Арендта.
– Должен вам сказать, что к выздоровлению вашему надежды почти не имею… – честно ответил доктор. Отойдя от постели поэта, он шепотом сказал Жуковскому:
– Я был в тридцати сражениях, видел много умирающих, но такое терпение при таких страданиях…
Диагноз, поставленный медицинским консилиумом, был страшным: «Ранение, проникающее в брюшную полость, слепое, без пенетрирующего ранения кишки, но с нарушением целостности крупной вены».
– Зачем вы уменьшили заряд пороха? – вопрошали доктора и без того подавленного Данзаса. – Будь заряд полным, пуля пробила бы тело Александра Сергеевича насквозь, а не отрикошетила бы в живот от кости таза…
– Токмо из добрых побуждений… – оправдывался подполковник. – И я, и мсье д’Аршиак зарядили пистолеты одинаково, снизив заряд до минимума…
– Да, но противнику Пушкина сие пошло на пользу, а ему…
Поэт, словно услышав их, подозвал к себе Данзаса, продиктовал ему записку о некоторых долгах.
– Следует ли мне мстить за тебя, Саша? – спросил Данзас.
– Требую, чтобы ты не мстил за мою смерть, прощаю ему и хочу умереть христианином… Пусть позовут священника для исповеди…
– Кого?
– Первого попавшегося! – диалог изнурил Александра Сергеевича, и он умолк.
Из Конюшенной церкви позвали отца Петра. Он исповедовал поэта.
Когда поутру кончился приступ сильной боли, Пушкин попросил подойти Наталью Николаевну.
В заплаканной женщине трудно было признать первую красавицу. Александр Сергеевич благословил ее и детей, которых принесли к нему прямо из кроватей, полусонных. Он на каждого оборачивал глаза, молча клал на голову руку, крестил и отсылал прочь… Потом Пушкин сделал еще одно усилие и продиктовал письмо императору, думая не столько о верноподданническом долге, сколько о своих близких, которым после его ухода нужна будет опора.
Было очевидно, что поэт спешит сделать свой земной расчет, прислушиваясь к шагам приближающейся кончины.
В четырнадцать часов двадцать девятого января ему вдруг стало лучше. Взгляд прояснился. Александр Сергеевич попросил морошки и захотел, чтобы покормила его Наталья Николаевна. Тотчас послали преданного Никиту в торговые ряды за ягодой.
Обрадованный старик, зажав в кулаке полученную от хозяйки ассигнацию, в наспех накинутом полушубке выбежал за ворота дома Волконской и оказался в толпе денно и нощно дежуривших здесь почитателей поэта. Было морозно. Над головами витали клубы пара.
– Старина, как там Александр Сергеевич? Будет ли жив? – засыпали Никиту вопросами, точно мало им вывешиваемого ежечасно Жуковским бюллетеня о состоянии раненого.
– Даст Бог, поправится! – перекрестился Никита. – Ягод-от пожелал, батюшка наш… Дайте пройтить!
– Пропустите, дайте дорогу! – прокатилось по толпе…
– Что там такое, скажите, сударь, вы видите? – спросил Кирилл Тимофеевич Хлебников стоящего рядом с ним высокого студента.
– Наверное, доктор приехал… – силясь разглядеть, что происходит у ворот, ответил тот.
Кирилл Тимофеевич, узнав о ранении поэта, не смог усидеть в своем кабинете в доме у Синего моста, пришел сюда. К воротам было не протолкнуться. Люди стояли плотной стеной: дамы в дорогих мехах, офицеры, студенты, простой люд в поношенных салопах и зипунах, какие-то подозрительные личности с бегающими взглядами… Толпа все напирала. Неожиданно у Хлебникова сдавило сердце, перехватило дыхание.
Он с трудом выбрался из толпы, шагнул на мостовую и чуть было не оказался под колесами кареты с замысловатым гербом на дверце. Кучер, с трудом остановивший коней, заорал на него и замахнулся кнутом. Но не ударил– вид у Хлебникова был приличный, на бродягу не похож… Знатный господин в преклонных летах выглянул из окна кареты, посмотрел на Хлебникова, как смотрят на букашку, и постучал кучера по спине тростью с золотым набалдашником в виде головы Люцифера: «Трогай!»
«Кого-то мне он напоминает…» – только и успел подумать Кирилл Тимофеевич, как новая боль пронзила ему грудь. Он постоял, прислонившись к фонарному столбу, пока не полегчало, и побрел к своему дому. Мысли его сами собой вернулись к Пушкину. «Разве возможно, чтобы такой талант оставил Россию… – думал он. – Нас, обычных людей, много, а Пушкин – один! Уж если кому и жить, так ему! Он еще так молод. Смерть – не дело молодых. Старику умирать легче. Господь постепенно приготовляет его к смерти: забирает к себе всех, кто был ему дорог…»
У самого Хлебникова таких потерь не счесть. В один год на разных концах света одна и та же болезнь – чума – унесла двух его друзей: вице-адмирала Головнина и только что ставшего губернатором Верхней Калифорнии Луиса Аргуэлло… Не вернулся из своего путешествия на Кенай Андрей Климовский… В Тотьме ушел в мир иной сподвижник Александра Баранова Иван Кусков… Давно уже истлел в земле прах Николая Резанова и первой и единственной любви Хлебникова – Елизаветы Яковлевны Кошелевой… Если бы можно было заглянуть в завтра, узнать, что ждет там тебя и твоих близких…
Но не дано этого человеку.
Не знал Хлебников, что уже сегодня Пушкина не станет, что на следующее утро весь Петербург будет повторять слова: «Солнце нашей поэзии закатилось!» Не мог предугать Кирилл Тимофеевич и того, что станет с рукописью, которую он недавно отправил поэту. После смерти Пушкина она затеряется и будет найдена только через полтора столетия. Американские колонии, описываемые в ней, за это время перестанут быть землей российского владения, будут проданы Северо-Американским Соединенным Штатам. Потомки надолго забудут многих из тех, кто жертвовал собой во имя Отечества, осваивая далекую Аляску. Могилу камергера Резанова в Красноярске разграбят и сровняют с землей. Записки Дмитрия Завалишина, который переживет всех своих товарищей и войдет в историю как последний «декабрист», впервые увидят свет только за рубежом. Прочитав их, дальний родственник Завалишина и Толстого-Американца, Лев Николаевич Толстой, откажется от своей затеи написать роман о деятелях двадцать пятого года: очень неприглядными покажутся они знаменитому писателю…
Завалишин и на каторге, и на поселении будет сторониться остальных мятежников. Он посвятит себя науке и общественной деятельности. Вступит в долгую полемику с генерал-губернатором Муравьевым-Амурским, критикуя его методы освоения Дальнего Востока, за что будет выслан из Сибири в Казань. Брат Дмитрия, Ипполит, разжалованный в солдаты, в Оренбургском гарнизоне создаст из местных прапорщиков тайное общество и тут же выдаст всех его членов, надеясь заслужить помилование за прежний проступок. Вопреки ожиданиям, он будет сослан на Нерчинский рудник, где продолжит сочинять жалобы и доносы…
