Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф

– Вот тут вы можете высадить своих людей. Еще чуть выше… здесь!

В узком рукаве реки шлюпка подошла так близко, что ее длинные весла чуть не задели каноэ.

– Мы на месте! Приготовиться к высадке! Он один и без оружия, – тихо скомандовал мужской голос по-голландски.

– Вон там, среди леса, виден отблеск огня, – прошептал кто-то ему в ответ.

И шлюпка проскользнула мимо, растворившись в темноте.

– А теперь прочь отсюда, и как можно скорее, – шепнул Али.

Легкое каноэ скользнуло по течению, и, изо всех сил ударив веслами по воде, гребцы услышали рассерженный крик:

– У костра его нет! Все врассыпную, ищите его!

По всей поляне зажглись голубоватые огни, и пронзительный девичий голос с болью и яростью крикнул:

– Слишком поздно! Ах вы, белые глупцы! Он сбежал!

Глава 12

– Вон туда, – сказал Дэйн, указывая веслом на островок милей выше по течению, – вон туда Бабалачи обещал прислать за мной лодку, когда встанет солнце. Там и будем ждать.

Сидевший у руля Олмейер молча кивнул и легким движением весла направил нос каноэ в нужную сторону.

Они только что вышли из южного рукава Пантая, который лежал за ними длинной и прямой полосой воды, сверкавшей между двумя стенами густой зелени, что сбегали вниз по реке, все ближе и ближе друг к другу, пока не смыкались где-то вдали. Солнце, встающее над тихими водами проливов, пустило по морю дорожку из лучей, скользивших в сторону реки, – торопливых гонцов, что несли жизнь и свет мрачным лесам побережья. По этой яркой дорожке темное каноэ держало путь к залитому светом песчаному островку, который золотым диском горел на отполированной стальной поверхности моря. К северу и югу от него радовали глаз яркими желто-зелеными красками другие острова, а на главном побережье мрачная линия мангровых зарослей приводила к красноватым скалам Танджонг-Мирра и к морю, огромному и безмятежному под чистым светом раннего утра.

Дно лодки заскребло по песку, и легкое суденышко вылетело на берег. Али выскочил на землю и придержал его, пока Дэйн вылезал наружу с обессилевшей от переживаний и долгого ночного пути Ниной на руках. Последним вышел Олмейер и вместе с Али затащил каноэ поглубже на берег. Али, уставший от долгой гребли, улегся в тени каноэ и немедленно заснул. Олмейер сел у планшира, скрестив руки на груди, и уставился на море.

Поудобнее уложив Нину в тени кустов, растущих в глубине острова, Дэйн, растянувшись рядом с ней, озадаченно следил, как слезы стекают из-под ее закрытых век и исчезают в мягком песке, на котором они лежали лицом к лицу. И слезы, и сама ее грусть были для него непонятной и тревожной загадкой. К чему горевать теперь, когда опасность уже позади? Дэйн не сомневался в любви Нины, как не сомневался в своем собственном существовании, но лежа рядом с девушкой и трепетно вглядываясь ей в лицо, наблюдая слезы, полураскрытые губы, само ее дыхание, он с тревогой признавал, что понимает в ней далеко не все. Несомненно, она обладала мудростью некоего высшего существа. Дэйн вздохнул. То невидимое, что встало между ними, допускало его в душу Нины лишь до определенного предела. Ни страсть, ни привязанность, ни усилие воли, ни долгая совместная жизнь не смогут развеять это смутное ощущение несходства. С благоговением и великой гордостью он заключил, что дело в несравненном совершенстве Нины. Это его женщина, и в то же время она как будто из другого мира. Его! Его! Дэйн ликовал при одной мысли об этом, но как же больно ранили ее слезы!

С неловкой нежностью и робким почтением он взял в руку прядь ее волос и попытался вытереть дрожавшие на ресницах капли. На долю секунды лицо Нины осветила мимолетная улыбка, но слезы тут же хлынули с новой силой, и Дэйн не выдержал – встал и пошел к Олмейеру, который все так же сидел, погруженный в созерцание моря. Немало лет прошло с тех пор, как он не видел ее – раскинувшейся во все стороны сини, которая приносит и забирает так много. Он почти забыл, зачем он тут, и вся его прошлая жизнь словно скользила перед его глазами по этой ровной безбрежной глади.

Рука Дэйна опустилась ему на плечо, внезапно вырвав из далекой чудесной страны. Олмейер повернулся, но взгляд его уперся скорее в место, где стоял Дэйн, чем в него самого. Дэйну стало не по себе.

– В чем дело? – спросил Олмейер.

– Она плачет, – мягко объяснил Дэйн.

– Плачет? С чего бы? – равнодушно поинтересовался Олмейер.

– Я решил спросить у вас. Моя рани улыбается, когда смотрит на своего любимого. А сейчас в ней плачет белая женщина. Вы знаете, что с ней?

Олмейер пожал плечами и вновь повернулся к морю.

– Пойдемте, туан-пути, – гнул свое Дэйн. – Пойдемте к Нине. Ее слезы для меня страшнее гнева богов.

– Серьезно? Так ты еще не раз их увидишь, привыкай. И вообще, Нина сказала, что не может жить без тебя, – бесстрастно ответил Олмейер. – Так что беги к ней, а то вдруг найдешь ее мертвой.

Он разразился коротким безрадостным смехом, который заставил Дэйна взглянуть на него с опаской, однако оторвался от борта лодки и медленно пошел к дочери, по пути поглядывая на небо.

– Вы уедете, когда солнце встанет над головой?

– Да, туан. Тогда мы тронемся в путь, – подтвердил Дэйн.

– Значит, недолго осталось, – пробормотал Олмейер. – Мне очень важно увидеть, как вы отчалите. Оба. Очень важно, – повторил он, вдруг остановившись и наконец-то пристально взглянув на Дэйна.

Тот остался на месте, а Олмейер подошел к Нине и застыл, глядя на дочь. Услыхав шаги, она, не открывая глаз, всхлипнула:

– Дэйн…

Немного поколебавшись, Олмейер тяжело опустился на песок. Не услыхав ответа, не ощутив прикосновения, Нина открыла глаза и, увидев отца, с испугом села.

– Папа! – тихо проговорила она, одним словом выразив раскаяние, страх и робкую надежду.

– Я никогда не прощу тебя, Нина, – хладнокровно отозвался Олмейер. – Ты разбила мне сердце именно тогда, когда я грезил о твоем счастье. Ты предала меня. Я считал, что твоими глазами на меня взирает сама правда, а они лгали мне при каждом взгляде. Как долго? Тебе лучше знать. Ты гладила меня по щеке, а сама считала минуты до заката, который стал сигналом для встречи с этим… малайцем!

Его голос сорвался. Они молча сидели бок о бок, не глядя друг на друга, уставившись прямо перед собой на морской простор. Слова Олмейера осушили Нинины слезы, ее взгляд отвердел и стал похож на голубую гладь перед ней – ясную, ровную, безмятежную, как само небо. Олмейер смотрел туда же, но его черты вдруг потеряли всякое выражение, жизнь словно покинула их. Лицо стало пустым, без единого признака эмоций, чувств, мыслей, словно он перестал осознавать себя. Ни желаний, ни горя, ни злобы, ни грусти – все исчезло, стертое рукой судьбы, будто этот, последний, удар подвел итог его жизни и больше не было нужды что-либо ощущать.

Те, кто встречал Олмейера в его последние дни, всегда поражались этому бесцветному лицу, по которому совершенно невозможно было сказать, что происходит у него в душе. Оно напоминало побеленную стену тюрьмы, скрывающую грехи, раскаяние, боль и зря растраченные жизни за холодным равнодушием камня и бетона.

– А что тут нужно прощать? – поинтересовалась Нина, адресуясь словно бы не отцу, а самой себе. – Разве не могу я прожить собственную жизнь, как ты прожил свою? Дорога, которую ты хотел выбрать для меня, закрылась не по моей вине.

– Ты никогда не говорила об этом, – пробормотал Олмейер.

– А ты никогда не спрашивал, – парировала дочь. – Ты казался таким же, как все, тебе не было до меня никакого дела. Я в одиночку переживала свое унижение, и какой смысл был рассказывать о нем? Я же знала, что ты все равно за меня не отомстишь.

– А между тем я только об этом и думал! – перебил ее Олмейер. – Я хотел вознаградить тебя долгими годами счастья за краткие дни страданий. И искал к нему путь.

– Только это был не мой путь! – воскликнула Нина. – Как ты мог подарить мне счастье, не давая жизни? Жизни! – повторила она так исступленно, что слово зазвенело над морской гладью. – Воли и любви, – добавила она уже тише.