Александр Дюма - Двадцать лет спустя (часть первая)
— Что же Мазарини? Рассердился? — спросил Атос.
— Приказал отколотить посланного? — спросил Портос.
— Взял деньги? — спросил д’Артаньян.
— Вы угадали, д’Артаньян, — сказал Арамис.
Все залились таким громким смехом, что явился хозяин гостиницы и спросил, не надо ли им чего-нибудь. Он думал, что они дерутся. Наконец общее веселье стихло.
— Разрешите пройтись насчет де Бофора? — спросил д’Артаньян. — Мне ужасно хочется.
— Пожалуйста, — ответил Арамис, великолепно знавший, что хитрый и смелый гасконец никогда ни в чем не уступит ни шагу.
— А вы, Атос, разрешите?
— Клянусь честью дворянина, мы посмеемся, если ваш анекдот забавен.
— Я начинаю. Господин де Бофор, беседуя с одним из друзей принца Конде, сказал, что после размолвки Мазарини с парламентом у него вышло столкновение с Шавиньи и что, зная привязанность последнего к новому кардиналу, он, Бофор, близкий по своим взглядам к старому кардиналу, основательно оттузил Шавиньи. Собеседник, зная, что Бофор горяч на руку, не очень удивился и поспешил передать этот рассказ принцу. История получила огласку, и все отвернулись от Шавиньи. Тот тщетно пытался выяснить причину такой к себе холодности, пока наконец кто-то не решился рассказать ему, как поразило всех то, что он позволил Бофору оттузить себя, хотя тот и был принцем. «А кто сказал, что Бофор поколотил меня?» — спросил Шавиньи. «Он сам», — был ответ. Доискались источника слуха, и лицо, с которым беседовал Бофор, подтвердило под честным словом подлинность этих слов. Шавиньи, в отчаянии от такой клеветы и ничего не понимая, объявляет друзьям, что он скорее умрет, чем снесет это оскорбление. Он посылает двух секундантов к принцу спросить того, действительно ли он сказал, что оттузил Шавиньи. «Сказал и готов повторить еще раз, потому что это правда», — отвечал принц. «Монсеньор, — сказал один из секундантов, — позвольте заметить вашему высочеству, что побои, нанесенные дворянину, одинаково позорны как для того, кто их получает, так и для того, кто их наносит. Людовик Тринадцатый не хотел, чтобы ему прислуживали дворяне, желая сохранить право бить своих лакеев». — «Но, — удивленно спросил Бофор, — кому были нанесены побои и кто говорит об ударах?» — «Но ведь вы сами, монсеньор, заявляете, что побили…» — «Кого?» — «Шавиньи». — «Я?» — «Разве вы не сказали, что оттузили его?» — «Сказал». — «Ну а он отрицает это». — «Вот еще! Я его изрядно оттузил. И вот мои собственные слова, — сказал герцог де Бофор со своей обычной важностью: — Шавиньи, вы заслуживаете глубочайшего порицания за помощь, оказываемую вами такому пройдохе, как Мазарини. Вы…» — «А, монсеньор, — вскричал секундант, — теперь я понимаю: вы хотели сказать — отделал?» — «Оттузил, отделал, не все ли равно, — разве это не одно и то же? Все эти ваши сочинители слов ужасные педанты».
Друзья много смеялись над филологической ошибкой Бофора, словесные промахи которого были так часты, что вошли в поговорку.
Было решено, что партийные пристрастия раз и навсегда изгоняются из дружеских сборищ и что д’Артаньян и Портос смогут вволю высмеивать принцев, с тем что Атосу и Арамису будет дано право, в свою очередь, честить Мазарини.
— Право, господа, — сказал д’Артаньян, обращаясь к Арамису и Атосу, — вы имеете полное основание недолюбливать Мазарини, потому что, клянусь вам, и он, со своей стороны, вас не особенно жалует.
— В самом деле? — сказал Атос. — Ах, если бы мне сказали, что этот мошенник знает меня по имени, то я попросил бы перекрестить меня заново, чтобы меня не заподозрили в знакомстве с ним.
— Он не знает вас по имени, но знает по вашим делам. Ему известно, что какие-то два дворянина принимали деятельное участие в побеге Бофора, и он велел разыскать их, ручаюсь вам в этом.
— Кому велел разыскать?
— Мне.
— Вам?
— Да, еще сегодня утром он прислал за мной, чтобы спросить, не разузнал ли я что-нибудь.
— Об этих дворянах?
— Да.
— И что же вы ему ответили?
— Что я пока еще ничего не узнал, но зато собираюсь обедать с двумя лицами, которые могут мне кое-что сообщить.
— Так и сказали? — воскликнул Портос, и все его широкое лицо расплылось в улыбке. — Браво! И вам ничуточки не страшно, Атос?
— Нет, — отвечал Атос. — Я боюсь не розысков Мазарини.
— Чего же вы боитесь? Скажите, — спросил Арамис.
— Ничего, по крайней мере в настоящее время.
— А в прошлом? — спросил Портос.
— А в прошлом — это другое дело, — произнес Атос со вздохом. — В прошлом и будущем.
— Вы боитесь за вашего юного Рауля? — спросил Арамис.
— Полно! — воскликнул д’Артаньян. — В первом деле никто не гибнет.
— Ни во втором, — сказал Арамис.
— Ни в третьем, — добавил Портос. — Впрочем, даже убитые иной раз воскресают: доказательство — наше присутствие здесь.
— Нет, господа, — сказал Атос, — не Рауль меня беспокоит: он будет вести себя, надеюсь, как подобает дворянину, а если и падет, то с честью. Но вот в чем дело: если с ним случится несчастье, то…
Атос провел рукой по своему бледному лбу.
— То?.. — спросил Арамис.
— То я усмотрю в этом возмездие.
— А, — произнес д’Артаньян, — я понимаю, что вы хотите сказать.
— Я тоже, — сказал Арамис. — Но только об этом не надо думать, Атос: что прошло, тому конец.
— Я ничего не понимаю, — заявил Портос.
— Армантьерское дело, — шепнул ему д’Артаньян.
— Армантьерское дело? — переспросил Портос.
— Ну, помните, миледи…
— Ах да, — сказал Портос, — я совсем забыл эту историю.
Атос посмотрел на него своим глубоким взглядом.
— Вы забыли, Портос? — спросил он.
— Честное слово, забыл, — ответил Портос, — это было давно.
— Значит, это не тяготит вашу совесть?
— Нисколько! — воскликнул Портос.
— А вы что скажете, Арамис?
— Если уж говорить о совести, то этот случай кажется мне подчас очень спорным.
— А вы, д’Артаньян?
— Признаться, когда мне вспоминаются эти ужасные дни, я думаю только об окоченевшем теле несчастной госпожи Бонасье. Да, — прошептал он, — я часто сожалею о несчастной жертве, но никогда не мучусь угрызениями совести из-за ее убийцы.
Атос недоверчиво покачал головой.
— Подумайте о том, — сказал ему Арамис, — что если вы признаете божественное правосудие и его участие в делах земных, то, значит, эта женщина была наказана по воле божьей. Мы были только орудиями, вот и все.
— А свободная воля, Арамис?
— А что делает судья? Он тоже волен судить или оправдать и осуждает без боязни. Что делает палач? Он владыка своей руки и казнит без угрызений совести.
