Виталий Гладкий - Меч Вайу
И только главное еще не определилось – кто из жен разделит участь Марсагета, последует за ним в дальние края, где вечно сияет солнце, где полно дичи, и степь всегда в зеленом весеннем наряде.
Все ждали повеления Абариса, вождя племени. А он, закрывшись в своей опочивальне, молил богов сжалиться над ним – он боялся, что это будет Опия. Никто, кроме него, даже в мыслях не представлял, что мать нового вождя может решиться на этот шаг. А Опия, узнав о смерти Марсагета, первым делом позвала к себе Абариса и сказала: «Не принимай решения без моего согласия».
Он до сих пор мучился неведением, в одинаковой мере страшась пойти против ее воли и с ужасом ожидая того, что она пожелает разделить похоронное ложе вместе с отцом.
Но вот наступил день, когда похоронная процессия должна была отправиться в Геррос. Морозный воздух звенел, искрился блестками инея; солнце взошло чистое, яркое. У повозок возле акрополя толпились сколоты. Женщины с исцарапанными в кровь лицами рыдали; многие тут же обрезали кусочек уха и делали круговые надрезы на руках. Мужчины, все простоволосые, коротко остриженные в кружок, прокалывали левые руки стрелами. Отдельно стояли военачальники, сколотская знать, жрецы, старейшины, а также Абарис и Радамасевс. Побратим Марсагета едва держался на ногах, весь в крови от ритуальных ранений – в простой одежде, почерневший от горя, покорный и молчаливый.
Взоры сколотов были обращены в сторону ворот акрополя – ожидали появления одной из жен Марсагета, чтобы тронуться в дорогу. Но кто из них разделит последний путь вождя? – этот вопрос занимал всех.
Наконец из-за стен акрополя донеслось заунывное пение, а затем в воротах показались женщины в черных одеяниях. Впереди выступала Опия – в длинном белом платье, подвязанном красным поясом, с распущенными волосами, без украшений. Только на груди у жены вождя висел маленький алабастр.
Абарис едва не потерял сознание – застонал, судорожно хватая ртом стылый воздух, пошатнулся; Меченый успел заметить его состояние, поддержал. И дал знак – трогать! Защелкали кнуты возничих, и повозки медленно потянулись к главным воротам, а затем на степную дорогу. На исходе шестого дня пути похоронная процессия, оставив позади редколесье, вышла на степной простор.
Вечерело. Животных распрягли, угнали на выпас. Повара торопились приготовить ужин, а Меченый давал последние указания дозорным воинам – время тревожное, могут появиться сарматы. Для Опии поставили юрту, и она удалилась на отдых.
Всадник на тонконогом скакуне хороших кровей появился в расположении сколотов внезапно. Его длинный тонкошерстный плащ был скреплен на плече массивной золотой застежкой в виде пантеры, под плащом сверкал дорогой панцирь, на широком боевом поясе висел меч. В руках всадник держал длинное копье, а возле седла висели притороченые щит и аркан.
Он галопом проскакал вдоль повозок, спрыгнул с коня возле юрты Опии, бросил поводья опешившим телохранителям – воины было сунулись задержать неизвестного, но под его пристальным взглядом стушевались и с поклоном приоткрыли полог юрты.
Опия сидела на высоких подушках бледная, неестественно спокойная, со странным выражением вглядываясь в алабастр, который сняла с шеи и поставила перед собой.
Неизвестный воин застыл у входа, не дыша; его единственный глаз блеснул слезой, крепко сжатые губы подрагивали.
Опия медленно повернулась к нему, долго приглядывалась, затем, все еще не веря глазам, судорожно сжала алабастр и вскочила.
– Ты?!
– Опия… – не сказал, простонал воин.
Опия стремительно бросилась к нему, вскинула руки, будто намереваясь обнять… – и опустила их; ее лицо исказилось от горести, она залилась слезами.
Воин упал к ее ногам и, как безумный, принялся целовать безвольные руки Опии.
– Авезельмис, любимый… – шептала Опия, роняя слезы на непокрытую седую голову воина.
– Опия… вот я… и пришел… – Авезельмис говорил лихорадочно, точно в бреду. – Я долго искал тебя… Очень долго ждал… этого мгновения… Любовь моя единственная… Опия…
– Как же так? Ведь ты… ведь тебя убили? Нет, нет, не верю! Это не ты?! – Опия отшатнулась от Авезельмиса с ужасом на лице. – Я сплю, я сейчас проснусь… – она провела рукой по глазам.
– Авезельмис…
– Это я, я! Живой, я пришел к тебе. Теперь никто и никогда нас не разлучит! Опия, жизнь моя… Любимая…
Опия посмотрела на алабастр, затем перевела взгляд на Авезельмиса.
– Ты… тогда меня… вылечил?
– Я, моя несравненная…
– О боги! – Опия без сил опустилась рядом с Авезельмисом. – Я чувствовали это, ты приходил мне в снах, но я не верила! А ты был рядом… живой! Почему, почему ты мне тогда не открылся?!
– Не мог, не имел права. Думал, что ты меня уже позабыла. Только надежда удерживала меня в этих местах. Ведь пока был жив Марсагет…
– Замолчи! Не упоминай его имени!
– Прости… – опустил голову Авезельмис.
– Что с тобой случилось? Где ты пропадал все эти годы?
– Я не был убит и в плен не попал – иллирийцы решили, что я мертв, сняли доспехи и ушли.
Вскоре меня подобрал пастух, добрая душа, долго лечил. Когда я выздоровел, то отправился домой, к тебе. Вот тут-то злая судьба и посмеялась над моими надеждами…
Авезельмис тяжело вздохнул и продолжил:
– Сначала меня захватили горцы-разбойники, а затем продали в рабство эллинам. Так я стал гребцом на боевой триере. В одном из сражений мне вышибли глаз стрелой. А затем, год спустя, во время шторма я поднял бунт на триере. Нам повезло – команда триеры состояла из новичков, мало обученных и беспечных… Около двух лет наше судно пиратствовало. Я рвался в родные края, но бывшие рабы не отпускали меня, да это было и невозможно – прибрежные воды возле Месембрии и Аполлонии надежно охранял флот эллинов. И однажды нам пришлось с ним столкнуться. Ушли с трудом, больше половины команды потеряли, триера дала течь. Ночью высадились на берег и разошлись, кто куда…
Опия слушала, не перебивая; ее пальцы перебирали посеребренные годами и лишениями волосы Авезельмиса.
– Но недолго я тешился свободой. Пробираясь в родные края, снова попал в плен и снова стал рабом. Сначала прислуживал врачевателю, а когда он умер, меня продали жрецам. Как-то я попытался бежать, меня поймали, жестоко избили, едва не переломав все кости. Выжил, вот только горб остался на память. И все же надежды на избавление от рабства я не терял. Случай подвернулся, когда я уже хотел покончить с собой. Жрецы храма снаряжали торговое судно в Ольвию: вино, посуду, ткани, приправы – грузили рабы, в том числе и я. Ночью мне удалось незамеченым проникнуть на это судно и спрятаться среди товаров. Как я не умер от жажды во время плавания, до сих пор не знаю… Когда пришли в Ольвию, я был едва жив. В первую же ночь по прибытии, когда команда судна пировала в харчевне, я вплавь добрался до берега, захватив с собой одежду и оружие одного из охранников, которого пришлось отправить на дно. Не буду рассказывать, как я пробирался домой, что пришлось перенести в пути. Я жил надеждой встретить тебя… Но когда я узнал, что ты стала женой Марсагета! – Авезельмис коротко простонал.
