Валерий Елманов - Не хочу быть полководцем
– А я так мыслю, что он поставит того, кто пообещает ему разбить татар, – заявил я.
– Пообещать легко, а вот сполнить… – задумчиво протянул князь. – Ты же сам воеводскому делу обучен, потому должон понимать, что ныне устоять супротив басурман еще тяжельше, нежели в прошлое лето. Уж больно силенок у нас не ахти. В одной Москве не тысячи – десятки погорели.
– А ты их разобьешь, Михайла Иваныч, – уверенно заявил я. – Мне вот тут, на карты глядючи, мыслишка в голову пришла, как лучше бой строить…
– Мыслишка без людишек ратных тьфу, – сердито перебил он меня. – Сомнут они нас и Оку перевалят. Не уменьем – числом сомнут, и что тогда?!
Но потом, слегка остыв, выслушать согласился. Разъяснял я про оборону речных рубежей недолго, стараясь по возможности выдавать короткие, рубленые фразы. Запомнилось, что князю они пришлись по душе.
– Если так, то, может, и впрямь… – еще колеблясь, протянул Воротынский. – Но тут обмыслить еще раз надобно, иначе… – Он уже собрался уходить, но напоследок, добродушно ухмыльнувшись в свою окладистую бороду, счел нужным ободрить меня грядущей перспективой: – Вот побьем татарву, так я сам государя попрошу чин тебе дать. Тогда уж князю Долгорукому и деваться некуда будет. – И посоветовал: – Ты на него зла не держи. Ныне-то и впрямь урон для чести у него выходил. А ежели поскорее породниться возжаждалось, то и иные рода имеются, даже познатнее. Вон хошь бы у того же Татева ажно три девки на выданье. Старшая, правда, почитай что перестарок – еще прошлое лето третий десяток пошел, зато дородная девка уродилась. Что с боков, что спереду, что сзади – отовсюду глянуть любо. Середняя и вовсе тока в сок вошла – осьмнадцать исполнилось. С дородством небольно – в отца статью пошла, зато прозывают, яко и внуку[66] мою, Марьей.
«Да что же они, пол-Руси Машками окрестили! – чуть не взвыл я. – У одних Долгоруких целых три, и это только те, кого я знаю, а тут еще».
А Михайла Иванович все продолжал добродушно гудеть насчет дочерей Татева:
– А восхочешь, меньшую отдаст, Анютку. Ей по осени пятнадцать сполнится. Петр Иваныч – муж справный, отечество у него знатное, из Ряполовских корни ведет, и нос от тебя воротить не станет – де, без роду без племени зятек достанется. Не иначе как полюбился ты ему, согласен и с потерькой в чести.
Ну вот, и этот туда же. Далась им эта потерька. Прямо-таки чуть ли не трясутся за нее, аж противно становится. Нет, сама честь – это замечательно, но она не в том, чтобы сидеть в Думе непременно ближе к царю, чем, скажем, представитель другого рода, который засветился на службе у Великих московских князей чуточку, всего лет на двадцать – тридцать, позже тебя. Или отказываться командовать полком левой руки, поскольку руководить сторожевым, который почетнее, царь поставил более худородного. Идиотизм! Потому и вырвалось у меня сгоряча:
– Лучше Долгорукому честь уронить, чем голову.
– Вот и сразу видать, что не русский ты человек, Константин Юрьич, – попенял мне Воротынский. – Может, у вас во фряжских землях на оное особо и не глядят, а на Руси иное. У нас ежели честь утеряна, то и голова ни к чему. Да и сказал ты так не подумавши – нечем тебе ему пригрозить.
– Есть, – снова вырвалось у меня раньше, чем я успел подумать – а надо ли.
Конечно, плохо, когда слово опережает мысль, но, в конце концов, чем я рискую? Тем более после полученного отказа.
В другое время я еще подумал бы, стоит ли вообще посвящать в это Воротынского, но коль уж начал… Да и поступок Долгорукого тоже как-то мало вязался с благородством и прочим. Если уж тот опустился до такого, то о каком уроне чести можно говорить?
– Есть, – повторил я твердо и выложил все как на духу, добавив напоследок: – Уж не знаю я, чего он добивался, но добился смерти. Жаль, я князю Петру Иванычу о том не сказал – было бы ему что ответить, если б Долгорукий заскрипел об уроне своей чести.
– Погоди, – остановил меня Воротынский и резко распахнул дверь, ведущую в холодные, неотапливаемые сени, служащие коридором для выхода на подворье.
Некоторое время он стоял молча, настороженно прислушиваясь. Затем прошел к столу, взял подсвечник и двинулся обратно к сеням. Осматривал их князь недолго. Вернувшись, он с видимым облегчением заметил мне:
– Никак помстилось. – И посоветовал: – А про то, что мне сказывал, забудь и боле не поминай. Ныне за царицу Марфу, упокой господь ее чистую душу, государь Иоанн Васильевич и так народу положил без разбора. Ежели ныне ты со своими наветами встрянешь, сызнова кровушка польется, и одним Андреем Тимофеевичем тут уж нипочем не обойтись – государь весь род положит. А воеводы в том роду справные, одни сыновцы[67] чего стоят, кои от его старшего брата Ивана Тимофеевича Рыжко. Григория Меньшого за удаль бесшабашную уже Чертом прозвали. Он и о прошлом лете в Серпухове воеводствовал и град крымчакам на разоренье не дал. Тимофей Иваныч, кой самый старший, в Юрьеве ныне и тож царем привечаем. Да и не они одни.
– Так я не о том, – попытался объяснить я, но куда там.
Воротынский разошелся не на шутку и полчаса мне доказывал, что обвинять человека, которого я и в глаза не видел, то есть по одному голосу, достойно лишь псов Малюты – мало ли скрипучих на свете. А я хоть и фрязин, но он меня, упаси бог, таковым не считает и с ними не равняет, полагая, будто я стою гораздо выше.
Узнав же, что у меня и в мыслях не было идти доносить – успел-таки я вставить пару слов, – сменил гнев на милость и тут же предложил приемлемый вариант:
– Я ныне с царева дозволения сбираюсь под Белоозеро. Дщерь у меня там хворая. Опаска есть, как бы вовсе богу душу не отдала, – уж больно кашель на нее тяжкий напал. Опосля в Новгород по повелению государя, а на обратной дороге, хошь оно и не совсем по пути, загляну к князю Долгорукому да потолкую с ним по-свойски. Но покамест – молчок. – И он заговорщически приложил палец к губам. – А с Осьмушей ты того… учись, да не горячись, – порекомендовал он. – Мне твоя голова поболе иных прочих потребна, так что ты ее береги.
Я опять кивнул, но уже не столь уверенно. На том мы и расстались.
Вновь для меня потянулись дни томительного ожидания, которые я старался скрашивать, как только мог. И не только упорными тренировками с остроносым. Было и еще кое-что, успешно внедряемое мною…
Глава 20
Пищали
Ручное огнестрельное оружие в ту пору делало на Руси первые шаги. Пушки, пускай и примитивные, тюфяки, как их называли, появились еще при Дмитрии Донском и в нынешнем веке использовались вовсю, хотя и под другими названиями – пищали затинные. Правда, несколько односторонне – преимущественно при взятии городов, например Казани, а позже – Полоцка, но хоть так.
