Мишель Зевако - Нострадамус
Теперь нам необходимо проникнуть в замок колдуна. За час до того, как убийцы подошли к подъемному мосту, Нострадамус и Боревер находились в той самой комнате, где последнюю неделю жил, пользуясь гостеприимством мага, молодой человек, где Нострадамус сам ухаживал за ним и быстро вылечил его рану, в элегантно обставленной комнате, где ничто не напоминало о колдовских занятиях, которым, как говорили, постоянно предавался хозяин этого странного и великолепного жилища.
Нострадамус, как обычно, был спокоен, если только можно назвать спокойствием эту мрачную невозмутимость лица с окаменевшими чертами и такой бледной кожей, словно под ней никогда и не текла горячая кровь. Руаяль де Боревер, наоборот, казался взволнованным, его мучили мысли, от которых он никак не мог отделаться. Юноша ходил взад-вперед по комнате, тяжело ступая и наталкиваясь на мебель. Вот уже несколько минут они молчали…
— Короче, — вдруг остановившись, сказал Руаяль с таким выражением, будто его душило бешенство, — благодаря вашему уходу рана затянулась, вы излечили мою лихорадку, может быть, я обязан вам жизнью…
— Успокойтесь, ваша рана не была смертельной, вы мне ничем не обязаны.
— Но вы всего за несколько дней залечили резаную рану, которая должна была приковать меня к постели на добрый месяц!
— Да я мог бы исцелить вас за несколько часов, но хотел удержать вас здесь в течение этой недели, чтобы помешать вам натворить безумств, из-за которых, вполне возможно, нарушились бы мои планы.
Руаяль снова заметался по комнате.
— Вижу, — проворчал он вдруг, — что вы сберегли кинжал…
— Кинжал, которым вы обещали убить меня, когда больше не будете во мне нуждаться? Да, я его сохранил… Вы помните, как поклялись в этом старому Брабану в ночь нашей первой встречи на дороге в Мелен? Вы ведь поклялись и не можете нарушить клятву.
— Я убью вас, — тяжело дыша, прошептал Боревер, — потому что вы убили моего бедного Брабана и заставили меня отступить. Черт возьми! Если какая-нибудь человеческая сила может вас сокрушить, подождите, пока у нее появится облик и она вложит оружие в мою руку! Ладно, — скрипнул зубами он. — Не пришло ли время сказать мне то, что вы пообещали?
— Время приближается… — произнес Нострадамус со скрытой угрозой. — Скоро пробьет час. Через несколько дней вы узнаете, кто была ваша мать и кто ваш отец. Вы это узнаете!
Обещание прозвучало не простой, но ужасающе величественной угрозой. Руаяль вздрогнул. А Нострадамус вдруг переменил тему:
— Вы еще думаете о ней ?
— О ней? — пролепетал молодой человек.
— Если хотите услышать имя, вот оно: Флориза де Роншероль! — отчеканил Нострадамус с налитыми кровью глазами.
Руаяль де Боревер опустил голову. Его грудь вздымалась. Он прошептал:
— Она поклялась, что если мне суждено будет умереть, то она придет проститься со мной даже к подножию эшафота… Она сказала, что, если я умру, она умрет тоже… Понимаете, я больше не знаю, остался ли тем же человеком, как был прежде. Неужели она меня любит? Она мне ничего такого не сказала… Но однажды она сказала, что мое ремесло ужасно. И теперь оно пугает меня самого. Она — там, наверху, озаренная ясным светом, а я внизу, в позоре и бесчестье…
Рыдания перехватили его горло, но он вдруг спросил резко:
— Отдадите мне кинжал?
Нострадамус пожал плечами.
— Пока еще нет, — ответил он холодно. И продолжил, опять меняя тему: — А король? Что вы думаете о короле?
Руаяль де Боревер сделал усилие, чтобы вырваться из круга мучающих его мыслей.
— Король Франции, — прошептал он, — поклялся мне, что никогда не предпримет ничего против Флоризы. Да будет мир с королем. Мне нечего о нем сказать.
Нострадамус помрачнел.
— Что же, — спросил он, — вы надеетесь, что король сдержит свое слово?
— Король — это король, — просто ответил юноша.
В этот момент дверь открылась, и из-за нее показался маленький старичок. Он улыбался, но его улыбка больше напоминала гримасу.
— Что там, Джино? — поинтересовался, не оборачиваясь, Нострадамус.
— Они вышли из Лувра, — сказал старичок. — Нас предупредили об этом свистком.
Нострадамус встал.
— Пообещайте мне не выходить из этой комнаты, что бы вы ни услышали, — попросил он Боревера.
— Обещаю, — немного поколебавшись, сказал Боревер.
Закрыв за собой дверь, уже в коридоре Нострадамус сгорбился, испустив тяжелый вздох. Казалось, непомерный груз ненависти и боли давит ему на плечи.
— Они приближаются, — шептал ему на ухо Джино.
— Там сотня лучников, ведет их сам великий прево.
«И все-таки, — не слушая, думал Нострадамус, — какая поразительная натура! И душа этого мальчика — настоящий алмаз! Как бы я любил его, как обожал бы, как насыщал бы прекрасным его ум и душу, если бы он был моим сыном… Но он сын этого проклятого подлеца!»
— И король с ними! — продолжал старик.
«Он еще не дозрел до такой степени, как мне нужно, — размышлял Нострадамус. — Он еще полагается на слово короля Франции. А нужно, чтобы он презирал, чтобы он ненавидел этого короля… своего отца! Нужно, чтобы он убил его! Нужно, чтобы я получил возможность сказать агонизирующему Анри: „Ты умер от руки твоего сына!“ Нужно, чтобы его агония была страшной, была скверной, чтобы она вобрала в себя все страдания моей двадцатилетней агонии!»
— Мессир, они здесь!
Нострадамус вздрогнул. Куда делся его блуждающий взгляд? Глаза его снова стали такими же невозмутимо отважными, как всегда. Он спокойно ответил старику:
— Пора опускать мост.
Маг быстро подошел к окну, выходившему на улицу Фруамантель, открыл его и наклонился как раз в ту минуту, когда заскрежетали цепи опускающегося моста. Он вцепился руками в подоконник. Закрыл глаза.
Если человеческое лицо способно выразить сверхчеловеческое усилие, такой расход сил, какого обычный человек и представить себе не может, именно это лицо со вздувшимися на висках жилами, с глубокой вертикальной морщиной, прорезавшей лоб, с судорожно сведенными бровями, это лицо, по которому крупными каплями стекал ледяной пот, это лицо, излучавшее неизбывную волю, выразило сейчас высшее, чудовищное усилие сознания укротить, подчинить себе материю и направить ее на осуществление собственных желаний.
И внезапно вся толпа, стоявшая перед опущенным мостом, перед зиявшим за ним отверстием гостеприимно распахнутой двери, вся эта толпа, увидев такое повиновение приказу заранее, до того, как приказ этот был отдан, отступила. И король вместе с ней. Но это длилось недолго. Генрих II пробормотал проклятие и вернулся на прежние позиции.
