Мэри Стюарт - Последнее волшебство
Всему же прочему он обучался жадно и быстро. Вспоминая, каким образом мой старый наставник Галапас посвящал меня в тайны магического искусства, я постепенно, шаг за шагом, вводил Ниниана под туманные своды волшебных чертогов. Даром ясновидения он в какой-то мере обладал, но, тогда как я с самого начала превосходил своего учителя, он в лучшем случае обещал в будущем со мной сравняться; прорицание же оставалось ему недоступно – хорошо, если он достигнет хотя бы половины моей высоты. Как все старые люди, я боялся, что его юный ум и нежное тело не выдержат тех трудностей и тягот, с которыми я сам много раз справлялся. Как некогда Галапас – меня, я опаивал его тонко действующими, но неопасными зельями, и вскоре он уже видел образы в пламени очага или лампы, но, приходя в себя, чувствовал не более чем усталость и был разве что слегка встревожен. Он еще не научился связывать свои видения с истиной. И тут я не хотел ему подсказывать; да и не происходило ничего существенного в эти тихие годы его учения, о чем можно было увидеть в пламени истинное пророчество. Раз или два он принимался толковать мне что-то про королеву, Мельваса, Бедуира и короля, но я говорил ему, что эти видения слишком темные и лучше о них не задумываться.
О себе, о своем прошлом он по-прежнему не хотел ничего рассказывать. Всю жизнь он прожил на острове или по соседству, родители его, насколько я понял, были бедные обитатели одной из окрестных приозерных деревень. Ниниан Озерный – так он себя назвал и больше ничего не считал нужным добавить. И я этим удовлетворился. В конце концов, его прошлое не имело значения; будущее же его зависело от меня. Я не хотел его расспрашивать – как незаконный сын неизвестного отца я сам немало настрадался в его возрасте от таких расспросов и потому, уважая его молчание, не выпытывал о том, о чем он не хотел говорить.
Приемы врачевания, анатомия, целебные снадобья – вот что ему было интересно, и здесь он преуспевал. При этом он еще оказался в отличие от меня искусным рисовальщиком. В ту первую зиму своего ученичества он занялся, просто ради удовольствия, составлением местного гербария, хотя с определением и разыскиванием полезных трав (а это добрая половина лекарского искусства) пришлось подождать до весны. Да и куда торопиться, говорил он мне, в его распоряжении вечность.
Так, счастливая и благословенная, прошла зима; каждый день не вмещал изобилия, которым полнилась жизнь. Быть с Нинианом значило обладать всем: вернулась моя молодость, все схватывающая на лету, и снова перед нею будущее разворачивало свои ослепительные обещанья; в то же время я наслаждался спокойной жизнью размышлений и одиночества. Ниниан чувствовал, когда у меня появлялась потребность побыть одному, и либо уходил к себе, либо просто погружался в молчание, в глубокую задумчивость, так что я не ощущал его присутствия. Жить со мной в доме он не захотел, предпочитая, как он говорил, расположиться отдельно, чтобы не опасаться быть мне помехой. Поэтому я велел Море приготовить верхнее жилье, которое предназначалось для слуг, будь при мне слуги. Это было помещение над кладовыми и мастерской, окнами оно выходило на запад, и, несмотря на малые размеры и низкие стропила крыши, там было уютно и не душно. Поначалу мне было показалось, что Ниниан завел с Морой шашни – он подолгу болтал с ней то в кухне, то у реки, куда девушка спускалась полоскать белье, и до меня часто долетал их непринужденный согласный смех; однако никаких признаков близости не было заметно, а со временем из разговоров с Нинианом я по отдельным его обмолвкам заключил, что он столь же неопытен в любви, как и я. И это я счел вполне естественным, ведь магическая сила росла в нем прямо на глазах, с каждой неделей. А боги не дают нам два дара одновременно, они ревнивы.
На следующий год весна наступила рано: мягкая, солнечная погода установилась уже в марте, и потянулись в небе стаи диких гусей, спеша на север к своим гнездовьям. Я простудился немного и несколько дней просидел в доме; но потом вышел понежиться на солнышке в саду. Горлинки уже были заняты любовными хлопотами. От разогретой садовой стены исходило тепло, как от растопленного очага. Распустились цветки на ветвях айвы, понизу вдоль стены пышно цвели зимние ирисы. Из-за конюшни доносился скрежет огородной лопаты трудолюбивого Варро. Я рассеянно думал о том, какие растения надо будет посадить в этом году. Мысли были сонные, приятные, взгляд покоился на переливчато-сизых грудках горлинок, слух ловил их убаюкивающее воркованье...
Позже, вспоминая тот час, я предположил, что на меня опять напал таинственный обморочный недуг и помрачил мое сознание. Такая мысль для меня утешительна. Но кто знает, быть может, то был не прежний недуг, а просто старость да еще недомогание после простуды, а также успокоительная отрава довольства.
Очнулся я от звука быстрых шагов по каменным ступеням, открыл глаза, поднял голову. Сверху, из своей комнаты, спускался Ниниан, спеша, но пошатываясь, словно это он, а не я был болен и не в себе. Сходя по лестнице, он, чтобы не упасть, одной рукой держался за стену. Вот он нетвердо прошел через колоннаду и, очутившись на солнце, остановился, опираясь на одну из колонн. Я увидел бледные щеки, глаза в пол-лица, влажные, расширенные зрачки. Губы пересохли, зато на лбу выступили капли и две глубокие борозды боли пролегли между бровями.
– Что с тобой?
Встревоженный, я стал было тяжело подниматься на ноги, но он успокаивающим жестом остановил меня, приблизился и опустился у моих ног на каменные плиты, залитые солнечными лучами.
– Я видел сон, – проговорил он изменившимся голосом. – Нет, я не спал. Я читал у окна. Там висит паутина, вся в капельках после ночного дождя. И я залюбовался, глядя, как они искрятся на солнце...
Только тут я понял. Протянув руку, я придержал его за плечо.
– Посиди минуту тихо. То, что ты видел, не забудется. Подожди меня здесь. Успеешь рассказать.
Я встал, но он поймал меня за полу балахона.
– Ты не понял. Это было предостережение! Я знаю! Грозит какая-то опасность...
– Я отлично понял. Но пока у тебя не пройдет головная боль, ты не сможешь ничего вразумительно рассказать. Подожди минуту. Я сейчас вернусь.
Я отправился в кладовую. И, готовя ему укрепляющее питье, думал только об одном: он, читая и размышляя, увидел вещие образы в искрящейся росинке – я же, лениво нежась в ярком свете солнца, не видел ничего. Я спохватился, что руки у меня немного дрожат. Да, подумал я, много любви понадобится мне для того, чтобы кротко стоять в стороне и смотреть, как бог вместо меня осеняет теперь своим крылом другого. Пусть магическая сила приносит боль, внушает людям страх, даже ненависть – все равно для того, кто ею обладал, отречься, уступить ее другому, кто бы он ни был, – слишком большая жертва.
