Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона
Вот и теперь, думая о том лишь, как обезопасить интересы императора и государства. Савари нес свою нелегкую службу. С первого дня он безошибочно определил: блестящий молодой русский офицер, приставленный императором Александром к особе Наполеона, — ловкий, умный и хитрый противник. Наверное, проще было бы его окружить плотным кольцом недоверия, умело перекрыть ему пути к тем лицам государства, в руках которых тайна и мощь всей империи.
Но это самое простое и надежное по своей конечной цели решение оказалось невыполнимым потому, что на пути встал сам император. У его величества к молодому русскому сначала проявилось человеческое расположение, все более укреплявшееся и в конце концов, несомненно, вылившееся в симпатию. А затем действиям Савари стала мешать и все усиливающаяся демонстрация самим же Наполеоном подчеркнуто дружественных чувств к России, что, естественно, выражалось опять-таки в его отношении к личному посланцу русского царя.
Впрочем, не станем забегать вперед и стараться расставить все точки над «i». Время придет, чтобы вернуться к этой теме. Ныне для нас важнее подчеркнуть, что Савари уже твердо стал на тропу слежки за Чернышевым и не думал с нее сворачивать, в то же время стараясь всячески замаскировать собственную охоту.
Игра есть игра — принял вызов Чернышев. Набросим и мы по условиям, которые избрал Савари, легкий флер на то, что ни в косм случае пока не должен обнаруживать противник. Это как в спектакле, где каждый актер имеет свою маску. Маски у Чернышева и Савари оказались как близнецы: внешняя приязнь друг к другу, переходящая в глазах других даже в нежнейшую дружбу. И сердечная доверительность в отношениях, рожденная еще якобы в те дни, когда они познакомились и сошлись в далеком Петербурге.
— Не знаю, право, что бы я делал с первых шагов в Париже, когда бы не вы, дорогой Рене, мой подлинный ангел-хранитель! — и теперь не забыл произнести Чернышев, выказывая другу всю глубину своего к нему расположения. — А каково тем иностранцам, которые, хотя и годами живут здесь, а все чувствуют себя чужаками? Иное дело, когда рядом — рука друга, на которую всегда можно опереться.
— О, вы преувеличиваете мою рать, — воскликнул Савари. — Справедливость требует признать, что это я вам обязан тем, как тепло вы приветили меня в вашем ледяном Петербурге. Так что я только пытаюсь хотя бы в самой малой степени отблагодарить вас за то, что вы когда-то сделали для меня.
— Ну, какие могут быть счеты между друзьями! — в том же тоне, скрывающем тонко рассчитанную игру, отозвался Чернышев. — Друзья — это всегда открытость. Кстати, недавно у меня, как и у вас с князем Куракиным, тоже произошла презабавная встреча с одною персоною. Однако сразу хочу взять с вас, Рене, слово друга, что вы даже намеком не покажете этому человеку, что вам стало о нем известно.
И Чернышев поведал, конечно, в самых незлобивых, даже скорее шутливых выражениях о визите к нему провокатора Эсменара.
Прекрасный высокий лоб герцога Ровиго нахмурился, глаза чуть прищурились и похолодели, чего, собственно, и хотел достичь своим рассказом наш герой.
— Ах, какая свинья этот Эсменар! — брезгливо поморщился министр полиции. — И здесь виной мое доброе сердце. Представьте, никчемный литератор, которому валяться бы в сточной канаве и помереть в жалкой нищете. Я же его вытащил и дал работу. И что же? Оказывается, он не побрезговал тем, чтобы заработать на гнусной афере! А может, он намеревался… Да, как бы это сказать? — намеревался проверить ваше, иностранного подданного, отношение к Франции? Тогда это дважды подло! Сомневаться в ваших исключительно чистых и дружеских чувствах к нашей стране, будучи в полном доверии к вам со стороны нашего императора, — это верх глупости и бесстыдства. Хорошо, что вы мне об этом сказали. Поверьте, я найду способ урезонить этого негодяя.
— Нет-нет, Рене, вы дали слово: все останется между нами!
— Вы не просто мой друг. Вы такая же добрая и открытая душа, как и я сам! — Глаза Савари слегка увлажнились. — Я беспрекословно исполню ваше пожелание и ничем не выдам своего отношения к проступку этого оболтуса. Однако вы можете быть уверены в том, что подобное со стороны моих людей в отношении вас никогда не повторится.
— Ну вот, Рене, вы уже и расстроились, приняли смешной случай близко к сердцу. Право, напрасно я вам рассказал! Это явное недоразумение. Ну, прямо как в вашем случае с князем Куракиным.
— Ах, Александр, — тень досады вновь отпечаталась на челе герцога, — ну как мог князь даже на одно мгновение вообразить, что распоряжение об иностранцах каким-то боком может касаться его или вас, мой самый искренний друг? Только и вы, ради всех святых, о нашем с вами разговоре князю — ни слова. Ну-с, передавать от вас привет герцогине Ровиго? Но лишь наперед обещайте: в среду вы обедаете у нас.
Едва дверь за Чернышевым закрылась, как из-за ширмы в углу вышел Эсменар и, хихикнув в кулак, положил на стол патрона свежий типографский оттиск.
— Не только сочинил, но и успел составить набор и сделать оттиск? — бросил довольный взгляд на печатный текст герцог Ровиго. — Говоришь, завтра появится в приложении к «Монитору»? Дай-ка взгляну, что насочиняла твоя фантазия.
Статья называлась «Любители новостей» и с первых же строк обращалась к читателю с вопросом, не перевелись ли в наше время люди, стремящиеся возбуждать общественное мнение, придавая подчас событиям и лицам преувеличенное значение. Увы, говорил тот, кто не поставил свою подпись под статьей, но явно был ее автором: как и в далекие, невежественные времена, многие из нас еще падки на всякую мишуру и готовы муху принять за слона.
«Впрочем, к чему иносказания? — продолжал автор. — Вот вам пример того, как в нашем обществе одного ничтожного заезжего курьера приняли за особу высокого значения».
— Не ожидал от тебя такого яда, — не скрывая удовлетворения, Савари глянул на своего подручного, который стоял рядом и довольно прыскал в кулак. — Однако начало — лишь завязка памфлета. Поглядим, как ты дальше обрисовал интересующую нас фигуру.
«Как рождается ложная значительность? — спрашивалось в памфлете. — Да легче легкого! Когда о самом человеке нечего сказать, вокруг него следует нагромоздить столько невероятных чудес, что он и впрямь станет неповторимым. Да вот, тот самый курьер, о котором мы упомянули вначале.
Эго, скажем прямо, один иностранный офицер. Все значение его измеряется не количеством сражений, в которых он имел честь участвовать, а числом почтовых станций, через которые он проехал, например, в течение полугола.
