Уилбур Смит - Ярость
День выборов в Южном Боланде стал простым подтверждением уже одержанной несомненной победы, и, когда подсчитали голоса, выяснилось, что Шаса переманил на свою сторону по меньшей мере пятьсот бывших сторонников Объединенной партии; это, к радости руководителей партии, значительно усилило ее большинство. По мере того как поступали сведения об итогах выборов со всей страны, делалось ясно, что это общая тенденция. Впервые значительное количество англоговорящих избирателей отвернулось от партии Сматса. Националисты получили 103 места, Объединенная партия – 53. Обещание сильного бескомпромиссного правительства принесло свои плоды.
В Родс-Хилл Сантэн устроила танцевальный вечер для ста пятидесяти избранных гостей, чтобы отпраздновать вхождение Шасы в новое правительство.
Они кружились под звуки «Голубого Дуная», и Сантэн сказала Шасе:
– Мы снова поступили правильно и в нужное время, chеri. Все еще может осуществиться.
И негромко запела бушменскую песню, сочиненную к рождению Шасы:
Стрелы его долетят до звезд,
И когда люди будут произносить его имя,
Оно будет слышно далеко.
Куда бы он ни пошел,
Он всюду будет находить хорошую воду.
Щелкающие звуки бушменского языка, похожие на треск веток или шаги в грязи, вызывали ностальгические воспоминания о том времени, когда они вместе были в Калахари.
* * *Шасе нравился парламент. Он был подобен закрытому мужскому клубу. Ему нравилось великолепие белых колонн и высокомерно оформленных холлов, экзотическая плитка на полу, обшивка стен и зеленая кожаная обивка депутатских кресел. Он часто останавливался в лабиринте коридоров и восхищался картинами и бюстами знаменитых людей: Мерримена и Луиса Боты, Сесила Родса и Линдера Стара Джеймса, героев и разбойников, государственных деятелей и авантюристов [46]. Они творили историю этой страны. Но потом он напоминал себе:
«История – это река, не знающая конца. Сегодняшний день – тоже история, и я один из ее творцов. – Шаса представлял свой портрет, который когда-нибудь будет висеть среди остальных. – Надо заказать портрет, – подумал он. – Пока я еще в хорошей форме. Повешу его в Вельтевредене, но включу особый пункт в завещание».
Как у министра, у него теперь был в парламенте свой кабинет, тот самый, которым пользовался Сесиль Родс, когда был премьер-министром Капской колонии; впоследствии здание парламента расширили и увеличили. Шаса за свой счет заново обустроил и обставил кабинет. Поставщики древесины, фирма из Книсны [47], отделали стены панелями из местной дикой оливы, зернистой, с замечательным атласным блеском. Шаса повесил на эти панели четыре своих лучших пейзажа кисти Пернифа, а на столе под ними поставил статуэтку бушмена, созданную Ван Воувом [48]. Хотя Шаса старался использовать исключительно искусство Южной Африки, ковер был изысканнейшим зеленым уилтоном [49], а письменный стол в стиле Людовика XIV.
Было странно в первый раз занять в парламенте место на правительственных скамьях: это было зеркальное отражение его привычного места. Он не обращал внимания на враждебные взгляды бывших коллег, улыбнулся только, когда Блэйн выразительно подмигнул ему, и, пока спикер парламента читал молитву, Шаса разглядывал людей, с которыми отныне связал судьбу.
Его размышления прервались, когда спикер окончил молитву и в противоположном конце зала поднялся де Вильерс-Грааф, высокий красивый лидер оппозиции, и традиционно предложил проголосовать за недоверие правительству; члены правительства, самоуверенные и довольные собой, все еще наслаждавшиеся победой на выборах, шумно ответили криками «Skande! Скандал!» и «Siestog! Позор!»
Два дня спустя Шаса встал со своего места, чтобы произнести первую речь в качестве члена правительства, и в парламенте воцарился ад. Бывшие товарищи криками выражали свое презрение, махали руками, топали и гневно свистели, а вновь обретенные сторонники поддерживали его одобрительными возгласами.
Высокий и элегантный, презрительно улыбаясь, легко переходя с английского на африкаанс, Шаса постепенно успокоил слушателей своей манерой говорить негромко, но приковывая внимание, а когда он заставил себя слушать, его бывшие товарищи неловко заерзали, потому что он безжалостно дробил партию, пользуясь своими знаниями человека «изнутри», демонстрируя ее слабости и недостатки.
Когда он закончил, слушателям было не по себе, а премьер-министр наклонился и кивнул ему – беспрецедентное принародное посвящение в друзья; большинство остальных министров, даже те, что с севера, которые больше всего противились его назначению, прислали одобрительные записки. Манфред Деларей в своей записке пригласил Шасу пообедать со старшими членами кабинета министров в особой парламентской столовой. Начало чрезвычайно благоприятное.
Блэйн Малкомс и Сантэн на уик-энд приехали в Вельтевреден. Как обычно, субботу семья провела на поле для поло. Блэйн недавно ушел в отставку с поста капитана национальной команды.
– Неприлично человеку старше шестидесяти продолжать играть, – объяснил он свое решение Шасе.
– Вы лучше всех сорокалетних, Блэйн, и вы это знаете.
– Приятно было бы сохранить звание капитана в семье, ты не находишь? – спросил Блэйн.
– У меня всего один глаз.
– Вздор, парень, ты бьешь по мячу так же точно, как раньше. Дело лишь в практике, в большой практике.
– У меня на это нет времени, – возразил Шаса.
– В жизни есть время на все, чего ты действительно хочешь.
Блэйн заставлял Шасу упражняться, но в глубине души он знал, что Шаса потерял интерес к игре в мяч и никогда не станет капитаном национальной команды. Да, конечно, садясь в седло, он по-прежнему превращается в кентавра, и руки у него сильные и точные, а когда он распалится, то становится храбрым, как лев, но теперь нужны очень сильные средства, чтобы заставить его кровь кипеть.
«Какой странный парадокс. Человек, одаренный множеством талантов, способен растратить их по мелочам, не развив ни одного до совершенства», – думал Блэйн, переводя взгляд с Шасы на его сыновей.
Как всегда, Шон и Гаррик без приглашения присоединились к игре и, хотя не могли сравниться со старшими в силе и проворстве, делали хорошие пасы и доставали мячи.
Шон сидел в седле, как его отец, когда был тех же лет, и у наблюдавшего за ним Блэйна щемило сердце. Лошадь будто бы стала частью Шона, между лошадью и всадником установилось полное взаимопонимание, Шон действовал клюшкой естественно и непринужденно, но быстро терял интерес и сосредоточенность и начинал небрежничать и глупо ошибаться; его больше интересовали насмешки над братом, он любил покрасоваться перед девочками, оттачивание стиля его не занимало.
