Дарья Плещеева - Слепой секундант
И тут дверь его комнаты отворилась — одновременно с шорохом.
— Маша? — удивился Андрей.
— Нет, — ответил женский голос, — это я. Маша впустила меня, я всего на несколько минут… Простите, но я должна была прийти… И теперь мы на равных — вы не видите меня, а я не вижу вас. Я уже прощалась с вами навсегда, но… это было не вовремя.
— А теперь — вовремя? — спросил Андрей, вставая, потому что сидеть в присутствии дамы было неправильно.
— Теперь — да. Я получила известие, съездила в столицу… Это было роковое известие, капитан Соломин. Я дала слово, и настал час его сдержать… от меня требуют этого… И честь моя велит, слово дадено… Так вот. Я пришла сказать, что люблю вас! Да! Именно так — люблю, как никогда и никого еще не любила. Молчите, молчите… не надо любезностей… у вас не было возможности полюбить меня… а я — я никогда вас не позабуду!
— Как это странно… — произнес Андрей. — Вы меня вовсе не знаете, вы знаете только, что я — калека… Очень легко спутать жалость с любовью…
— Нет, это не жалость. Вы всегда знайте, что есть женщина, которая любит вас… но она связана словом… Погодите, я зажгу все же свечу. Я должна видеть вас — в последний раз, быть может…
— Свеча на столике у окна.
— Да, я заметила, а уголек возьму в печке. У меня полон карман бумажек… Боже мой, они-то меня и погубили, но кто мог знать?
Дальше незнакомка возилась со свечой молча.
— Даже ежели бы я был зряч, то не предложил бы вам руки и сердца, — хмуро сказал Андрей. — Может статься, разлука вас излечит…
— Нет, не излечит. А вы полагаете, что врачи бессильны и зрение к вам не вернется? Это — единственная причина?
— Не знаю. Вы для меня — лишь голос серой тени на черном поле…
— А вы для меня — ангел… Сейчас в комнате горит свеча, я вижу ваше лицо, волосы, пронизанные неземным светом, губы — и пытаюсь запомнить все это навеки… Еще немного… задую свечу — и все, и вас больше нет… Прощайте, любовь моя!
Андрей невольно шагнул вперед — удержать незнакомку хоть на мгновение, зачем — и сам не знал. Оказалось, шагнули разом. И обнялись. Она тихо засмеялась.
— Если и есть на свете счастье, то это — оно, — прошептала незнакомка. — У меня кружится голова от восторга…
— Кто вы? — спросил Андрей. — Аннета — ваше настоящее имя?
— Что вам в нем?
— Если Господь вернет мне зрение, я отыщу вас, где бы вы ни оказались.
— А если я дурна собой? Если у меня кривой нос, зубы, как у бабы-яги, и плешь во всю голову? Если я черней арапа? Ты светлее ангела — а я чернее черта, и ничего у нас не выйдет… Отчего все так нескладно?
Андрей поцеловал ее.
— Ах нет, нет, слово дадено… — прошептала она. — И искать меня — поздно… Любовь ты моя единственная…
Они целовались так, как это бывает перед вечной разлукой, долго, до помутнения рассудка, и незнакомка, распустив черную Андрееву повязку, гладила его лицо.
— Какие у тебя глаза? — спросила она.
— Карие, а у тебя?
— Тоже…
— А волосы у тебя какие? — Андрей прикоснулся пальцами к ее лбу, к щеке, пытаясь нарисовать мысленный портрет.
Пальцы сползли ниже — на сей раз она была в платье с открытой шеей, с низким вырезом, вокруг которого топорщились газовые рюши. Пальцы протянулись к затылку, взяли его, как чашу, придержали, чтобы поцелуй был сильным и глубоким, был обещанием иной ласки…
— Темные, почти черные… — прошептала она. — А у тебя — как у дитяти, такие светлые, я ни у кого больше таких не видела… Боже мой, что я делаю, пусти… Прощай! — незнакомка оттолкнула его и исчезла — только юбки прошуршали и каблучки простучали.
Несколько минут он приходил в себя.
— И отлично, — сказал он, — и прекрасно.
Он не смог бы жить с женщиной, чей голос порой так напоминал Катенькин. Пока он обречен любить лишь на слух и пальцами — нет, не смог бы. И то, что зарождавшееся чувство сбито на взлете — хорошо, очень хорошо. Оно слишком походило на безумие!
— Еремей Павлович! — крикнул он. — Куда ты там запропал?
Дядька явился не сразу и помогал ему молча, без всяких примечаний. Ясно было — он знал, что у Андрея побывала незнакомка. И, видно, связывал с этим визитом какие-то надежды.
— Давай укладываться спать, — велел ему Андрей. — Завтра нелегкий день. И надо придумать, куда определить Машу.
— Отчего бы не к господину Валеру? — спросил Еремей. — На две-три ночи? Он сумеет ее защитить.
— Я болван, — ответил питомец. — Сразу нужно было ее туда отвезти! Ложись, дяденька. И пусть тебе приснится способ выкрасть Фофаню.
* * *Утром Еремей доложил — способ не приснился, зато примерещилось другое — можно дать знать Фофане, что за ним пришли, подрядивши какое-нибудь запойное лицо духовного звания слоняться по дворам с чтением акафиста блаженному Феофану. Тогда Фофаня услышит и найдет способ выскочить.
Два часа спустя оказалось, что сон в ночь с Великой среды на Великий четверг не обязательно вещий: дьякон Успенской церкви на Сенной площади сказал, что такого акафиста еще не написано.
Андрей, доставив Машу с Дуняшкой к Валеру, взял с того слово, что он никого к ним и близко не подпустит.
— Как там моя Гиацинта? — спросил Валер.
— Готовится к свадьбе. Являет полную покорность благодетельнице.
— А ну как впрямь повенчается?! Что я тогда Элизе скажу?
— Ох, сударь, не такова она, чтобы ее можно было силком обвенчать! — Андрей рассмеялся. — Но скоро это приключение кончится. Мы уже висим на плечах у неприятеля. И возьмем его в его же логове.
— Послушайте, Соломин. И я бы хотел в сей вылазке поучаствовать!
— Не ранее, чем мы отвезем жену Венецкого в другое безопасное место.
— А отчего бы не сказать наконец правду графине?
— Оттого, что наш враг еще жив. Репутацию и Маши, и Гиацинты можно очистить только его кровью. Не спорьте. Ядовитого гада уничтожают. А теперь простите великодушно — я должен ехать на охоту за гадом. В любую минуту могут быть важные известия…
Местом сбора назначен был трактир на Столярной. Приехав туда, Андрей узнал: Дедка собрался с духом и покинул Гринмана; сани к самому крыльцу Василисы подкатили; чтобы внести Дедку в дом, его зазноба вызвала оттуда двух парней, у одного — драные ноздри, другой — черен, как арап.
— Уже неплохо, — сказал Андрей. — Мы знаем ее избу, теперь нужно изучить все подступы к ней. Савка! Ты детина видный, потолкуй с кухарками, с горничными, разведай про чердаки. А что Евгения?
— Вернулась откуда-то в мужском платье, — доложил Скапен-Лукашка. Сам он был в коротковатой женской шубейке, в юбке, голова замотана платком, при себе — корзинки с клюквой.
