Иария Шенбрунн-Амор - Железные франки
Раймонд оказался не единственным, кто твердо знал, что следовало предпринять французскому монарху. Со всех сторон Людовика завалили просьбами и ходатайствами: Жослен, не смевший появляться в Антиохии после того, как заключил позорное перемирие с Нуреддином, через посредников увещевал крестоносцев отбивать Эдессу; граф Триполийский, напирая на родство с Капетингами, требовал вернуть ему крепость Монферран; из Иерусалима в Антиохию спешил патриарх Фульхерий, и можно было не сомневаться, что у Латинского королевства тоже имелись собственные победоносные планы. От обилия настойчивых советов король окончательно впал в нерешительность, и единственным его неизменным намерением оставалось исполнение данного им обета помолиться в святых местах Иерусалима.
Но у многих французских рыцарей имелись веские причины желать христианскому оружию сокрушительных побед и территориальных завоеваний – их безземельные младшие сыновья. Очень воинственным, например, оказался многодетный Тьерри Фландрский.
– А что произойдет с Эдессой, с Алеппо и с этим Шейзаром-Кесарией, словом, со всеми территориями, которые мы отвоюем? – любопытствовал граф Фландрский. Лет десять назад Тьерри уже побывал в Святой земле и участвовал в победоносных походах Фулька Анжуйского. Вместе с ним он захватил место, тоже прозывавшееся Кесария, правда, та Кесария была расположена у подножья горы Ермон, но он непритязателен, он готов захватить любую Кесарию, а если на то пошло, так и любой другой богатый город тоже.
– А почему бы нам не взять, наконец, Аскалон? – предлагал виконт Тренкавель.
– И Египет! – восклицал граф Морьенский, виновник тяжкого поражения французов в Анатолии.
– Зря мы не взяли Константинополь, когда была возможность, – с сожалением цыкнул зубом военный стратег короля, епископ Лангрский.
За пиршественным столом, в рыцарском кругу всё казалось возможным, и у всех разбегались глаза. Аппетит у крестоносцев оказался отличный, а сами они – всеядными.
– Опасность Святой земле грозит с севера, не с юга, взятие столицы Нуреддина на сотни лет утихомирит наши границы! Если Алеппо будет в наших руках, Дамаск окажется бессильным анклавом, – Раймонд в десятый раз раздраженно толковал королю про исключительную важность Алеппо.
Несмотря на страстную убежденность и неотразимые доводы князя, Луи насупленно помалкивал. Он не мог привести неоспоримых возражений, но неприязнь к огромному здоровяку, воздыхателю собственной жены, не позволяла ему согласиться. Ободренные его молчаливым сопротивлением, остальные французы принялись вслух противоречить надменному князю. Все пришли к единому мнению, что Куртене потерял право на Эдессу, но больше никто ни с кем ни в чем не соглашался. Чем жарче Раймонд настаивал на взятии Алеппо, тем явственнее французы убеждались, что Антиохия заинтересована увеличить собственные владения их силами и жертвами. Даже те из взявших крест паломников, кто не мог претендовать на присвоение будущих земельных завоеваний, рассчитывали отвоевать себе толику добычи и великую славу, и их волновало, что скажет Европа об их успехах в Святой земле. Взятием Алеппо на родине хвастаться будет трудно, там об Алеппо слыхом не слыхали. Больше прочих городов тщеславных и незнакомых с обстановкой французских рыцарей манил Дамаск – Жемчужина пустыни, город евангельской славы и несметных богатств.
Но не напрасно Раймонд обхаживал королеву – Алиенор оставалась на его стороне и решительно поддерживала родича. Если аквитанка убедит короля спасти их Антиохию, Констанция преодолеет себя, забудет все обиды, простит Раймонду пренебрежение последних дней и всю жизнь будет молиться за здравие королевы. К сожалению, чем громче Алиенор восхваляла план Пуатье, тем мрачнее и раздраженнее выглядел ее супруг. А раз так, то поскорее бы эта женщина отбыла из Антиохии и больше нигде, никогда не сталкивалась с мужем Констанции.
Замок больше не сверкал чистотой. Спасители-французы, выпивая сверх меры за грядущие победы над неверными, не всегда добредали до гардеробных, из которых нечистоты уносились в ров. Галереи и аркады потемней стали отвратительно вонять мочой. В окнах провалами в беззубом рту зияли выбитые стекла, и с каждым днем таких окон становилось все больше. Пачкались скатерти, обрывались занавеси, портились бесподобные гобелены, протирались ковры. Стала пропадать лежащая на виду мелкая утварь, а затем и плохо спрятанные ценные вещи. Пару раз тушили мелкие пожары. В саду оборвали тюльпаны, вытоптали летние всходы, обломали кусты жасмина и бугенвиллии. Из пруда исчезли лебеди, золотые рыбки плавали в фонтане вверх брюхом, павлин несколько дней просидел с полуобщипанным хвостом на дереве, тревожа сон обитателей замка пронзительными воплями, а потом навеки замолк. Казалось, в антиохийский замок вселилось племя бедуинов.
Обидели несколько служанок, побили некоторых слуг, шевалье де Ранкор опасно ранил кавалера Левассера… Грануш негодовала, что у детей и прислуги завелись вши. Город заполнился молодыми, одинокими солдатами, и многим торговцам пришлось нанять добавочную охрану для своих лавок и складов. Любой прохожий, отличный по виду от франка, принимался новоприбывшими за врага-нехристя, подлежащего смерти. После захода солнца горожане запирали покрепче двери и ставни, с дрожью прислушивались к доносившимся с улиц пьяным крикам и звону мечей. Купцы и караваны спешно покидали город. Дружеская армия, пришедшая спасать Антиохию, грозила разорить ее.
Первый по-настоящему погожий вешний день клонился к закату. Косые охровые лучи солнца высвечивали поросший кедрами склон Сильпиуса, золотили известняк стен. Бело-розовый цвет лимонного дерева исходил нежнейшим ароматом. Внизу, в долине, на ярко-зеленой траве резвились комочки ягнят, доносились звонкий лай собак и блеянье маток. Порывы свежего, по-весеннему теплого и нежного ветерка заносили в затхлые с зимы комнаты сладкие, тревожащие запахи конюшни и свежевспаханной земли. В окно ворвался чей-то смех, и сердце Констанции заныло. Стало нестерпимо оставаться дольше одной в холодных, еще сыроватых, быстро темнеющих покоях.
Она бродила по замку в поисках Раймонда, твердо решив примириться с супругом. Его не было в общих залах, не было и в покоях, отведенных французской королеве. Через длинную галерею Констанция вышла на террасу, освещенную последними солнечными лучами. Наконец с нижнего балкона донесся родной голос:
– …Белый рыцарь появляется, когда франки попадают в безысходную беду. На нем ослепительные латы, в одной руке сверкающий щит, в другой – непобедимый меч, и любой враг бежит перед ним. А когда бой закончен, он так же таинственно исчезает, чтобы вновь возникнуть в минуту крайней нужды…
