Багдан Сушинский - Путь воина
— Что, очень удобное место для западни? Как урочище Княжьи Байраки под Желтыми Водами?
— О таком урочище — Княжьи Байраки, я, господин граф, ничего путного не знаю. А в этих, которые под Корсунем, бывать приходилось. Как-то с реестровым полком своим бунтовщиков в них вылавливали.
— Бунтовщиков? Значит, это урочище еще более погибельное, чем то, что под Желтыми Водами, — окончательно пал духом коронный гетман. — Будьте вы все прокляты на земле этой сущие, вероотступники и христопродавцы.
Зарудный раздосадованно покряхтел, потоптался у входа и пробубнил:
— Командующий — вы, а значит, вам виднее. Спать прикажете в шатре или в хижине? Чтобы на случай обстрела из орудий…
— На смертном одре. Такой сон тебя наверняка возрадует, а, казак-христопродавец?
— Скорее сам на него лягу. Разве я когда-нибудь предавал вас? Хоть в чем-то перед вами провинился?
Потоцкий покряхтел точно так же, как только что кряхтел один из его надворных казаков.
— Что это за урочище? Ты действительно бывал в нем? Ах да, ты же и родом отсюда, из-под Корсуня.
— Если казаки слишком насядут на нас, мы сможем разбить лагерь посреди урочища. Во многих местах там болота, по которым Хмельницкий ни орудия не провезет, ни конницу свою не пропустит. Татары в лесу, да еще густом, болотном, — не вояки. Пройдем урочище — там и до Белой Церкви на один переход. Замок, гарнизон, ополчение…
— Дорогу до этого урочища знаешь?
— Чего ж не знать? Совсем недавно на охоту с молодым графом Стефаном выезжал, царство ему…
— Так это, значит, вы туда на охоту выезжали… — полусонно пробормотал командующий. Даже упоминание о сыне в этот раз не растревожило его. — Ведь предашь же, русич?
— Служил вам верно, и погибать буду с этой же верой. Вот вам крест.
— Крест?! Да что мне твой крест?! Но кто-то же должен повести. Пойдешь в авангарде, у стремени полковника Бержевского. Но знай, что бы с нами ни случилось, первая сабля падает на тебя.
— Это уж как водится, — смиренно согласился Зарудный. — Да к тому же, на войне. Добро бы еще ваша сабля, чтобы острием — как святым перстом.
«Предаст и продаст, Иуда, — почти с ненавистью посмотрел ему вслед Потоцкий. — Как предали сотни других реестровых казаков; как покинули в самые трудные минуты моего сына Кричевский и Джалалия. Как предал меня и всю Речь Посполитую этот поляконенавистник Хмельницкий. Я почти уверен, что он предаст, но не изрублю его сейчас. Не возведу на костер, не исполосую каленым железом. Нет-нет, так и пойду за ним на погибель свою, на срам великий. На падение славы и вознесение души. Видно, уже завтрашний день будет таким, что войдет в историю Польши как день избиения невинных. Еще один фатальный день несчастного, как сама Польша, рода Потоцких. Но что я могу поделать? Кто укажет мне, где путь истины и спасения, а где — предательства и гибели?»
23
Валы были разрыты, рвы засыпаны, весь огромный лагерь вдруг оказался вскрытым, словно гнойная рана земли, которая выдавливала и выдавливала из себя все то, чем она, эта земля, была пресыщена, и что — обреченное на гибель и тлен — уже не могло быть принято ею, прощено и заупокойно отпето ветрами великой степи.
Они выходили и выходили из-за земляных насыпей, представлявших собой как бы гигантские ворота лагеря, — конники, повозки, нагруженные всем тем, что привезено было из собственных имений и награблено уже в походе. Со всем тем богатством, которым могли оказаться загруженными обозы только одной-единственной, наиболее растленной и падшей в роскоши армии мира — польской. Семенящая за возами челядь, пехотинцы, кареты, артиллерийские повозки и санитарные кибитки; и снова ряды пехоты, за которой следовала густая лава кавалерии.
Выплеснувшись на огромную равнину, которая подступала к лагерю со стороны Богуслава, вся эта масса, подчиняясь уже даже не командам и приказам, а какому-то заложенному в глубины инстинкта миропорядку, выстроилась в огромный четырехугольник, составленный из восьми рядов повозок. А в середину этого каре, под защиту походной крепости, уже спешили войти артиллеристы и пехотинцы, в то время как по внешнему обводу выстраивались эскадроны драгун, гусар и плохо организованного и еще хуже обученного дворянского ополчения.
Стоя на сторожевой вышке, Хмельницкий с каким-то внутренним содроганием наблюдал, как, выводя из общей массы конницы наиболее опытные ее части — драгун, гусар и казаков реестра, польские генералы формируют ударные отряды авангарда и арьергарда, разъезды и небольшие группы дальнего боевого охранения.
В какие-то минуты Хмельницкий попросту забывал, что теперь уже для него, бывшего начальника штаба реестрового казачества, эта армия стала вражеской; что он, гетман, уже не имеет к ней никакого отношения. Только поэтому он совершенно искренне досадовал по поводу неповоротливости обозников и в то же время восторгался вымуштрованными колоннами пехоты, особенно наемной, которую узнавал по той особой дисциплине, которая подвластна только прусским, баварским да саксонским профессионалам войны. Поэтому начинал любоваться почти идеально выстроенной мощной походной крепостью, формам которой здесь, на равнине, мог бы позавидовать любой римский полководец.
И хотя Хмельницкий очень плохо представлял себе, как вся эта восьмирядная обозно-пехотная масса будет двигаться дальше, как только равнина закончится и начнутся бесконечные холмы, овраги и косогоры, тем не менее признавал, что начало отступления этому несостоявшемуся триумфатору [42] Потоцкому организовать все же удалось. И что его отход больше смахивает на организованное отступление, нежели на бегство.
Впрочем, все это пока еще только парадное шествие. Настоящее же бегство, как понимал Хмельницкий, начнется чуть позже. Когда польская армия окажется в узкой котловине урочища, вся эта перегруженная обозами военная сила перемешается в не поддающуюся никакому осмыслению, никаким приказам и никакому порядку мешанину, в водовороте которой покончил бы жизнь самоубийством всякий уважающий себя, привыкший к непогрешимости римских легионов военный трибун.
— Чего мы ждем, гетман? — вздыбливался вместе со своим скакуном полковник Ганжа. — Какого дьявола?! Ударить нужно сейчас, пока они еще не разобрались и пока офицеры не навели порядок.
— Это армия, полковник, — спокойно ответил Хмельницкий, вновь припадая к окуляру подзорной трубы.
— Ну и что, что армия? — от нетерпения обтесывал саблей опоры вышки воинственный атаман повстанцев. — Громить ее нужно уже сейчас, пока она больше напоминает великосветское скопище перед крестным ходом!
