Мария Семёнова - Лебединая Дорога
Вечером, когда располагались на ночлег, князь увидел мальчишку мерянина у одного костра с братьями Олавссонами. Чурила не знал, что молодые викинги ещё полдня назад заметили, как страдал неумело перевязанный юный воин, и предложили ему помощь. И сперва мальчишка глянул волчонком, но потом неожиданно согласился – наверное, убоялся, как бы не посчитали за труса.
Под ловкими пальцами Бьёрна он сразу заметно приободрился. А когда был завязан последний узелок, смотрел на двоих братьев уже совсем не так враждебно.
– Тебя как звать? – по-словенски спросил его Сигурд. На этом языке, хоть и через пень-колоду, они объяснялись все трое. Мальчишка опустил выгоревшие ресницы, помедлил, потом ответил решительно:
– Как меня звали раньше, я позабыл. Помню только, что у меня был брат по имени Чекленер. Когда мы осиротели, он стал нам с сестрой и матерью, и отцом. Он ушёл охотиться далеко-далеко. Я возьму его имя себе. Теперь меня зовут Чекленером!
В эту ночь князю не спалось… Мелкий дождик, шуршавший в траве, только будил, вместо того чтобы баюкать. Заставлял думать, не отсыреет ли уложенная в кожаную сумку кольчуга. И казалось, что седло, привычно брошенное под голову, за один день стало каменно-жёстким.
Ворочался-ворочался Чурила, и поневоле всплыл в памяти и родной Кременец, и Старый двор, и юная жена… Уж верно, ей, как и ему, было нынче не до сна. Сидела, небось, одна-одинёшенька в чистой ложнице, на широкой холодной постели, и слушала, сердешная, как посапывала за дверью девка-челядинка да шуршали по земляной крыше капли дождя… И гадала потихоньку, глядя на трескучий светец, каково-то ладушке этой ночью в дремучих, затуманенных непогодой мерянских лесах… а может, и не гадала вовсе, а зазвала к себе ветхого деда и за нехитрой вечерей знай выпытывала у старинушки, как жили-были люди сто лет тому назад… И спешило, спешило в милой руке острое писало, испещряя гладкую бересту.
…А то, может, и не сидело у неё в этот вечер никакого старого деда; или сидел да сморился, побеждённый горячим пирогом и добрым княжеским мёдом… Уложила Звениславушка разомлевшего дедку, послала шустрого рабичича успокоить старуху… а сама – мужнин кожаный плащ на плечи, да и в кузницу, к Улебу с Людотой, эти двое всегда ей рады. Пришла и устроилась в уголке, выбрав местечко почище; и сидит себе да смотрит, как ловко, тонким ножом режет Улеб горячую стеклянную трубочку и синие бисеринки так и сыплются из-под его рук.
Тихо заныло в груди от мыслей о доме. Не с такими ходят в сечу, не о том вспоминают перед боем. Князь понял, что не уснёт всё равно, открыл глаза. И увидел Халльгрима хёвдинга.
Сын Ворона стоял у костра, подняв голову и глядя на север. Туда, где в разрыве туч, в невообразимой дали плыл холодный огонёк Лосиной звезды… Сырой ветер, тянувший с полуночи, раздувал волосы халейга, шевелил длинные усы.
И такая лютая волчья тоска светилась в глазах всегда невозмутимого Виглафссона, что князь тихо, очень тихо, чтобы не потревожить его, – отвернулся…
14
В селение, где жили раньше брат и сестра, они приехали через день. Погода оставалась всё такой же. Бессолнечное небо хмурилось над головами. Одна за другой плыли с севера свинцово-серые подковы облаков. Они мелко кропили и реку, и лес, и чёрную пустошь, где совсем недавно шла дружная, хлопотливая жизнь…
Разбойники были не настолько глупы, чтобы задерживаться в одном месте. Да и делать им здесь было больше нечего. Они унесли отсюда всё, что могли унести, и скормили огню то, что унести не удалось… Когда кременецкие выехали из леса, над мокрыми развалинами тяжело поднялось объевшееся вороньё.
Страшен был вид обрушенных стен, провалившихся крыш, вздыбленных брёвен с застрявшими в них обгорелыми стрелами… Нагнувшись с седла, Халльгрим вытащил одну из них, тошнотворно вонявшую палёным пером. Железный наконечник был обоюдоостр и походил на маленький нож. Виглафссон внимательно осмотрел его и бросил стрелу. Викинги были датчанами, из племени ютов.
Воины помоложе отводили глаза от мертвецов, что лежали неубранными между домами, во дворах, на порогах жилищ… Смерть настигла их кого как – одних в борьбе, других в попытке спастись. Халльгрим глядел на них равнодушно. Он ли не знал, как бьёт в сильной руке датский боевой топор. Битва есть битва, но юты, одержав победу, не позаботились о павших врагах. Это было недостойно.
Мальчишка Чекленер уже стоял возле того, что осталось от его кудо. Безжалостный огонь пощадил часть стены, где была дверь. На пороге, головой наружу, лежала женщина… Жадные птицы ещё не тронули её глаз, и они смотрели в серое небо – капли дождя на щеках казались каплями слёз. Рука, выброшенная вперёд, тянулась к спеленатому комочку, навсегда затихшему у самой ладони…
А над ними, словно в последней попытке их защитить, стоял широкоплечий молодой мерянин. Он наверняка недёшево продал свою жизнь. Одна его рука всё ещё сжимала уродливо погнутый меч. Другая держалась за древко копья, пригвоздившее его к обугленным брёвнам. Русоволосая голова бессильно свешивалась на грудь. Он умер не сразу.
– Пожалуйста, вытащи копьё, – сказал Бьёрну Чекленер. – Мне никак.
Счастье, что ещё жила в Беличьей Пади спасённая им сестра… Бьёрн дёрнул глубоко засевшее копьё, но оно даже не шелохнулось. Сигурд поспешил на подмогу, и вдвоём они кое-как раскачали его и вытащили вон. Тело мерянина осело к подножью стены, и стала видна страшная сила, с которой был нанесён удар. Толстое бревно треснуло по всей длине, защемив наконечник. Подошедший Торгейр протянул за ним руку, но Халльгрим опередил его:
– Дайте-ка мне…
Он осмотрел искусную серебряную насечку на втулке и только тогда передал оружие херсиру, пояснив:
– Ютское… Хельги когда-то подарил похожее твоему отцу. Оно звалось Гадюка. Вот я и подумал, не это ли самое.
Торгейр повертел наконечник в руке и сказал:
– Мой старик никогда не оставил бы такого копья, даже со сломанным древком.
У них не было времени похоронить павших согласно обычаю… Посреди селища вырыли одну большую могилу и по-братски уложили в неё всех. Сомкнулась земля над Чекленером, братом Чекленера, над его маленьким сыном и юной женой. Чекленер-младший так и не смог честь по чести совлечь с них одежду, предать тела священному огню и построить над дорогим прахом маленький домик… Не смог обвить кости брата серебряным поясом, надеть на палец невестки лучистый перстенёк. Чужие алчные руки сорвали и унесли и то и другое. Он не смог даже испечь в костре и положить к ним в могилу глиняную медвежью лапу. Только и сказал: я привёл тех, кто отомстит за тебя, брат… Живым следовало спешить.
