Ольга Елисеева - Последний часовой
Ты был всем. Вершил судьбы тысяч, если не миллионов людей, и видеть царя для тебя казалось так же естественно, как обедать. А теперь лощеные флигель-адъютанты, прежде трепетавшие одного взгляда, посмеиваются, даже не особенно скрываясь. Зачем он притащился пить эту последнюю чашу позора?
Александр Христофорович пожал плечами. У него не было причин симпатизировать Змею. О прошлогодних страданиях в новгородском подвале трудно забыть. Но в этот миг что-то больно кольнуло нового царского любимца. Напрасно он повторял себе: «Между нами нет ничего общего». Для придворной своры он был тем же псарем, только помоложе. Ну и еще немец. Последнее непременно поставят ему в вину. Сила Андреевич хоть людоед, да свой.
На площадке первого пролета они встретились. В Бенкендорфе победило воспитание: он раскланялся с холодной вежливостью. Красноватые, слезящиеся глаза старика скользнули по его лицу с удивлением. Нельзя было точно сказать, узнал ли Аракчеев прошлогоднего гостя. Возможно, на том свете, когда жертвы придут обличать злодея перед Господом, он не сможет припомнить большинства из них. На секунду генерал задержал взгляд на сгорбленной, жалкой фигуре и поспешил дальше. А Сила Андреевич поплелся вниз, отдуваясь и преодолевая каждую ступеньку, как суворовские солдаты Сен-Готард, – с героизмом и мольбой к небесам.
Говорят: как день начнется, так его и проведешь. Александр Христофорович не любил неприятных сюрпризов по утрам. Они сулили море гадостей на служебном маршруте. Император пребывал в библиотеке, под овальным потолком с лепными розочками. С двух сторон его сжимали стеклами книжные шкафы. Он метался вдоль стола, как тигр в клетке, и было ясно: бегство из кабинета предпринято, чтобы кто-нибудь ненароком не попался под горячую руку.
– Вы! – возопил Николай. Впрочем, без малейшей угрозы. Скорее с облегчением. – Видели это?!
На длинном столе, куда обычно выкладывались горы фолиантов, одиноко лежал доклад Следственного комитета, сочиненный горе-учениками Карамзина князем Дашковым и Блудовым. Александр Христофорович был принужден констатировать, что видел бумагу и не нашел в ней ничего против истины. Все, что открылось следствию, вошло в текст.
Николай на мгновение остановился у стола, перевернул несколько листков и, обнаружив что-то, особенно его беспокоившее, протянул страницу генерал-адъютанту. Бенкендорф взял. Речь шла о намерении бунтовщиков предоставить крепостным свободу. Закончив чтение, он настороженно поднял глаза на государя.
– Я чего-то не понимаю?
Николай вымученно сглотнул.
– Я не могу наказывать людей за то, в чем убежден сам. Они нарушили присягу. Подняли мятеж против законной власти. Хотели убить меня и мою семью. Все это заслуживает казни. Но крепостные… Вообразите, суд будет выносить приговор на основе доклада. Возникнет законодательный прецедент, рассматривающий покушение на зависимость крестьян как преступление.
Император замолчал. В глазах Бенкендорфа он имел одно несомненное преимущество перед покойным братом: всегда четко объяснял, чего хочет.
– Надо убрать все упоминания о крепостных, – кивнул Александр Христофорович. – Раз власть собирается двигаться по этому пути…
– Я хочу вести процесс против рабства. – На лице царя отразилось отчаяние. – Никто, даже в моей собственной семье, меня не поддерживает. Брат Михаил сегодня утром назвал якобинцем. Стоило отцу ввести трехдневную барщину, и его убили.
Александр Христофорович поморщился. Императора Павла убили не за это.
– Есть люди, которые думают сходно с вашим величеством, – вслух сказал он. – Генерал Киселев, граф Воронцов Михаил Семенович.
Николай поднял на собеседника хмурый взгляд.
– А вы сами?
Бенкендорф поколебался.
– В империи только один народ – победитель Наполеона – пребывает в рабстве. Не надо обманываться, будто мужики не понимают ужаса своего положения. И не ценят свободы. Многие для заработка живут в городах, среди вольных людей. Стоит им сколотить тысячу-другую, они ее пускают на выкуп себя и родных.
Император потер виски пальцами.
– Я не знаю, как один человек мог стать владельцем другого без обмана. Крепостное право – гвоздь, вбитый в русскую шкуру. В мою тоже. – Он помедлил. – Поэтому нельзя вводить прецедент судебного наказания за попытки смягчить участь крестьян. Вы меня поняли?
Бенкендорф собрал листки со стола.
– Все будет исправлено.
Вот она, вторая гадость – возвращенный на доработку доклад. Александр Христофорович понимал, что этим не ограничится. Едва двенадцать. Еще много чего успеет стрястись.
Выходя из библиотеки, он встретил спешившего с какими-то документами министра иностранных дел Нессельроде. Потешный гном. Маленький, носатый, в шитой золотом ливрее и круглых очках, за которыми его португальские глаза выглядели расставленными шире лица. При виде Карла Васильевича Бенкендорф всегда вспоминал немецкие сказки про песочного человечка – злого духа пустынных побережий, затягивавшего путников в зыбучие пески. И пусть в последние годы его путали с домовым, поселяя то в часах, то в сахарнице, правда оставалась весьма неприятной.
Песочный человечек уставился на Александра Христофоровича, шаркнул ножкой, широко улыбнулся, растягивая углы рта, и пропел:
– Еще вчера капал дождь, а сегодня настоящее лето! У меня с утра приподнятое настроение. Не могу избавиться от одной мелодии. И не помню слов!
Он побежал дальше, громко мурлыча, а Бенкендорф было двинулся своей дорогой, как вдруг песня нагнала его. Ударила в спину. И генерал застыл, не веря ушам. Это был старый орденский гимн, многократно исполнявшийся в ложе «Соединенных друзей» при окончании заседаний:
Спи, добрый брат,
пока стук мастерков
не разбудит тебя
для общего дела.
Изумленный Александр Христофорович обернулся. Но песочный человечек уже маячил в дверях смежной залы. Он хихикал, подпрыгивал на одной ноге и говорил встречным дамам комплименты.
Этого не может быть. Просто не может быть. На мгновение Бенкендорф потерял ориентацию и чуть не пошел обратно к библиотеке. «Спящими» называли братьев, на время покинувших орденские работы. Уйти нельзя, можно только «задремать». Пока тебя не разбудят.
В карете Александр Христофорович расстегнул мундир и прижал руку к сердцу. Оно стучало неровно. Как часы со сломанным маятником – через раз. Это неправда. Он свободен. Ложи запрещены. И если его потревожат, он обо всем открыто расскажет государю… Но о чем рассказать? О том, что, пробегая мимо, Нессельроде пел песенку без слов?
