Джордж Фрейзер - Флэшмен
Как бы то ни было, он делал все, чтобы их жизнь стала невыносимой, и за полгода с моего поступления в полк я был свидетелем нескольких вынужденных уходов в отставку. Даже нам, плунжерам, приходилось нелегко, поскольку он был сущим дьяволом во всем, что касалось дисциплины, а плунжеры далеко не все являлись дельными офицерами. Смекнув, куда дует ветер, я с гораздо большим усердием, чем в Рагби, принялся за учебу: совершенствовался в строевой подготовке (что было не слишком трудно), и назубок выучил правила походной жизни. Мне попался отменный денщик — дубиноголовый детина по имени Бассет. Он знал все, что полагается знать солдату, и ничего более, а кроме того, был настоящим гением по части полировки обуви. Я задал ему хорошую трепку при самом нашем знакомстве, и у него, похоже, с тех пор сложилось обо мне хорошее мнение, так что он смотрел на меня, как пес на хозяина. По счастью, моя внешность идеально подходила для парадов и смотров, а это прежде всего и ценил Кардиган. Думаю, только старший сержант полка и один или два строевых сержанта могли сравниться со мной во владении конем, и его светлость несколько раз отмечал меня за выездку.
— Ну-ну! — говаривал он. — Флэшмен сидит хорошо, скажу я вам. Быть ему адъютантом.
И я соглашался с ним: Флэшмен сидел очень хорошо.
В офицерском обществе для меня все тоже складывалось достаточно неплохо. Народ там собрался легкомысленный, деньги текли рекой, и даже если оставить игру под крупные ставки, от чего Кардиган призывал нас воздерживаться, азартные игры были в большом ходу. Такая расточительность больно била по «индийцам», что забавляло Кардигана, постоянно поддевавшего их: раз не можете держаться наравне с джентльменами, отправляйтесь-ка по своим фермам и торговым лавкам, «продавать башмаки, горшки и кастрюли», скажет, бывало, тот и от души засмеется, будто веселей этой картины ничего представить нельзя.
Довольно странно, а может, и наоборот, но его предубеждение по отношению к офицерам-индийцам не распространялось на рядовых. Это были сплошь крепкие ребята и отличные солдаты, насколько я мог судить. Кардиган тиранил их, и не проходило недели без трибунала за невыполнение обязанностей, дезертирство или пьянство. Последнее преступление встречалось часто и наказывалось не слишком сурово, зато за первые два полковник карал безжалостно. Порка у коновязи рядом с манежем была частым явлением, и от нас требовали присутствовать при этом. Некоторые из офицеров постарше особенно «индийцы» изрядно роптали и делали вид, что шокированы, но мне думается, ни за что не пропустили бы такое зрелище. Что до меня, то я всегда испытывал удовольствие от хорошей порки, и мы с Брайантом, моим закадычным приятелем, завели обычай биться об заклад, закричит ли наказуемый до десятого удара или когда он вырубится. На мой взгляд, это самый азартный вид спорта из всех.
Брайант был маленьким дьяволенком, уцепившимся за меня в начале моей карьеры и присосавшимся, как пиявка. Он был конченым подхалимом, не имеющим собственных денег, зато наделенным даром угождать и всегда оказываться под рукой. Парень он был шустрый и старался изображать из себя приличного человека, хоть и без особого успеха, а кроме того, был в курсе всех слухов, знал все обо всех и был остер на язык. Брайант блистал на вечеринках, которые мы устраивали для местного общества из Кентербери, проявляя себя во всей красе. Ему удавалось первому разузнавать все сплетни и преподнести их так, что это забавляло Кардигана, впрочем, последнее было не так уж трудно. Я находил паренька полезным, и потому терпел, отводя при случае роль придворного шута (каковая тоже была ему по нраву). Как говаривал Форрест, пни Брайанта под зад, и он склонится перед тобой еще более раболепно.
У него наличествовал недюжинный талант по части досаждения «индийцам», что также располагало к нему Кардигана, — о, мы с ним такие дела творили, скажу я вам! — за что «индийцы» терпеть его и не могли. Большинство из них ненавидели также и меня, впрочем, как и других плунжеров, но и мы по разным причинам платили им тем же, так что были квиты. Но только к одному офицеру я испытывал острую неприязнь, как оказалось, недаром, — и полагаю, он ненавидел меня в еще большей степени. Его звали Бернье — высокого роста вояка с крупным носом, черными бакенбардами и близко посаженными глазами. Он был лучшим фехтовальщиком и стрелком в полку, а до моего прибытия — и лучшим наездником. Его это, думаю, задело, но наша настоящая вражда началась с того вечера, когда он завел разговор про неродовитые семьи набобов, и, как мне показалось, поглядывал при этом на меня. Я был в изрядном подпитии, иначе не стал бы раскрывать рот, поскольку вид у него был как у людей, которых американцы называют «джентльмены-убийцы». И вправду, он имел сильное сходство с одним американцем, с которым мне пришлось познакомиться позже — прославленным Джеймсом Хикоком,[14] тоже отличным стрелком. Но будучи во хмелю, я заявил, что лучше уж быть британским набобом и иметь шанс основать свою династию, чем иностранцем-полукровкой. Брайант заржал, как всегда, над моей шуткой и закричал: «Браво, Флэш! Да здравствует добрая старая Англия!». Все засмеялись, поскольку отчасти справедливо, но по преимуществу обманом, я снискал репутацию адепта Джона Буля. Бернье не совсем разобрал мои слова, поскольку я говорил тихо, и меня слышали только сидевшие рядом, но, видимо, кто-то потом передал ему, так что с тех пор он не разговаривал со мной, и только бросал ледяные взгляды. Тема имени была болезненной для него — и это неудивительно, ведь он был французский еврей, если уж говорить всю правду.
Однако лишь несколько месяцев после этого инцидента произошло наше серьезное столкновение с Бернье и начала создаваться моя репутация — репутация, которая сохранилась за мной и по сей день. Я опущу большую часть событий первого года моей службы — например, ссору Кардигана с «Морнинг Пост» [V*], вызвавшую большой шум в полку, да и во всем обществе, но в которой я не принимал участия, — и перейду сразу к знаменитой дуэли Бернье-Флэшмен, молва о которой жива до сих пор. Я вспоминаю о ней с гордостью и удовольствием, даже теперь. Всю правду об этом деле знали только два человека, и я — один из них.
Как-то раз, спустя примерно год со дня моего отъезда из Рагби, я отправился прогуляться в Кентербери, в парк, и по пути нанести визит тому или иному мамочкиному дому. Я был при полном параде и чувствовал немалое удовлетворение собой, когда вдруг заметил офицера, прогуливающегося среди деревьев под ручку с дамой. Это был Бернье, и мне стало любопытно, что за телочку он пасет. Та оказалась отнюдь не коровенкой, а очень даже хорошенькой штучкой: этакая жгучая брюнетка со вздернутым носиком и озорной улыбкой. Я смотрел на нее, и в моем мозгу зародилась превосходная идея.
