Йоханнес Йенсен - Христофор Колумб
А в глубине ее идет брожение, как в почве парника. Некий доктор чернокнижничает в Европе, разнуздывает сатану! Девятилетний мальчик в Мансфельде поучает народ истинному христианству и подвергается за это порке в том самом году, когда Колумб отплывает из Палоса, – Мартин Лютер! Копернику исполнилось 19 лет, и он вынашивает в себе ростки революционера. Крестьяне толпами собираются в своих жалких кабаках, галдят и воют там, как стаи бешеных псов; никто не обращает на них внимания, а между тем многим владетелям замков предстоит, проезжая мимо с соколом на руке, быть стащенными толпою с седла и забитыми насмерть палками, от которых не защитят никакие рыцарские доспехи.
Словно сколоченная навеки высится Европа; опорный столб вбит глубоко в землю – до первобытной скалы; но, пожалуй, все-таки постройка возведена только на щите древней черепахи, и последняя в один прекрасный день вдруг начнет шевелиться, очнувшись от тысячелетнего сна, и высунет из тины свою змеиную голову!..
Вовремя «Санта-Мария» отплыла—небо Европы существовало достаточно долго; в нем должны были образоваться трещины!
Что бы, однако, ни творилось теперь там, дома, они были отрезаны от всего, замкнуты в кольце моря. Быть может, им и не суждено больше никогда увидеть старый мир. И никогда не будут расспрашивать об их участи их домашних; о злополучной судьбе их не останется даже печальной памяти; не будет у них ни могилы, ни славы, как у других храбрых несчастливцев, погибающих где-нибудь на виду у людей; они попросту исчезнут в никому не ведомых краях, и остальные люди быстро забудут даже самый факт их исчезновения.
Вот как жесток этот человек на корме! Им кажется, что они многое понимают, те, что едут с ним; но им не понять, как он мог пойти на безвестную, бесследную смерть ради подвига, не имеющего определенной, всем известной цели; нет, этого им не понять!
Печально было настроение на корабле Колумба на второй и на третий день; утром, подымаясь на палубу, матросы видели вокруг себя пустынное кольцо моря; никаких признаков суши ни впереди, ни позади; одни отвратительные волны да солнце, такое яркое и беспощадное, как бы подчеркивающее жалкое одиночество этих трех болтающихся в океане суденышек; куда ни кинь взгляд – море, море да небо!
Солнце садится, не заронив в души ни луча надежды, кругом полинявшее море, потом тьма; с громким скрипом прыгает по волнам «Санта-Мария», все более и более врезываясь в тьму, упорно стремясь навстречу неизвестному – к западу.
В эту ночь Диего свернулся по-собачьи в уголке на палубе; в трюме спать слишком жарко. До чего же, однако, дойдет жара? Можно ли вообще будет выносить ее? Он крепко жмурит глаза, стискивает губы; внутри у него клокочет; нет сил заснуть, нет сил и не спать. Через некоторое время он все– таки засыпает, но вздрагивает во сне и глухо стонет от мучительных сновидений.
Высоко на кормовом мостике видна черная бодрствующая фигура адмирала, не выпускающего из рук своих циркулей и других инструментов, целящего прямо в луну, вечно занятого своим колдовством… Что ж, он так и не спит никогда? Денно и нощно видят его на командорском мостике; неужели он совсем не нуждается в отдыхе и в сне? Нет, видно, он и впрямь не человек!
Нет, адмирал, конечно, спит или дремлет время от времени; без этого и ему не обойтись, но он не знает правильного отхода ко сну на койке. Этого он себе позволить не может, у него не выходит из головы лаг[7], он не смеет перестать высчитывать пройденное расстояние. Если он и засыпает, то всегда на очень короткое и строго определенное время, приказав разбудить себя в такой-то час, и таким образом всегда может сохранять представление о расстоянии, пройденном за этот, точно известный ему, срок. Разницы же между днем и ночью он вообще, как старый мореход, не знает.
И на мостике носовой башенки есть свой вахтенный; сегодня ночью это молодой Педро Гутеррес; он ходит взад и вперед, по-видимому, чрезвычайно занятый луной; слышно, как он напевает поэтичные песни; как видно, он мечтатель.
Молодой Педро добровольно отправился в это плавание. Он красивый сын своего народа, но неимущий, и соблазнился баснями о возможности разом разбогатеть. Среди команды он выделялся своей наивностью и благовоспитанностью и стал бы легкою добычею насмешек и глумления, если бы не был вместе с тем безрассудным храбрецом и ловким бойцом. Он был очень молчалив, думал совсем о других вещах, нежели остальные, и в конце концов его оставили в покое, перестали обращать на него внимание.
Ночью он поет, стоя неподвижно у фальшборта, и смотрит на море в ту сторону, где готова закатиться луна, задумчивый, с тонкими, мягкими чертами лица, достаточно мужественного, но такого прекрасного, как будто сквозь него просвечивает лицо прелестной молодой девушки; это его мать, которая осталась теперь там, далеко-далеко. Он подымает лицо к звездам, вздыхает и поет полные возвышенного лиризма и пафоса песни, похожие на молитвы.
35 дней прошло с тех пор, как они видели землю в последний раз —долгий срок для людей с таким нервным темпераментом, каким отличалось большинство команды; да и для самого невозмутимого кормчего никогда еще время не тянулось так долго. Как и следовало ожидать, с командой оказалось очень трудно ладить.
Глубокий упадок духа в первые дни после того, как земля скрылась из виду, скоро сменился строптивостью; взгляды исподлобья говорили о желании померяться силами. Ого! еще посмотрим, можно ли угощать добрых испанцев всякими выдумками! Мало-помалу глаза, прежде опущенные вниз на палубу или подымавшиеся самое большее до уровня трапа, ведущего на командорский мостик, стали угрюмо, вызывающе глядеть на адмирала в упор. Скоро дошло и до столкновения, хотя и не до открытой войны; это было лишь пробой сил и произошло таким образом.
Между собою команда только и говорила о том, чтобы повернуть назад. С адмиралом об этом не говорили, но стали плохо править рулем. Все чаще и чаще случалось, что рулевой ошибался и поворачивал судно против ветра, правя курс на север; они пытались поставить на своем, эти рулевые, смотрели на адмирала в упор и сбивались с курса, как упрямые дети, которые хотят испытать – как далеко могут зайти в своем упорстве. Их ошибку замечали и курс выправляли; адмирал как будто и не подозревал, что было у них на уме, или же с ангельским терпением не подавал виду что подозревает.
Но однажды утром обе стороны приоткрыли свои карты. Против обыкновения, адмирал на некоторое время покинул свой пост, и когда вернулся и осмотрелся вокруг, то увидел, что курс взят настолько круто к северу, насколько мог лавировать корабль. Не прошло и двух секунд, как он сам стоял у руля, накрыл своими кулачищами кулаки рулевого и, повернув руль вместе с рулевым, направил корабль опять к западу. Рулевой был не соломенное помело, а весьма дюжий парень, но весь обвис под хваткой Колумба, и ноги его волочились, как у куклы, когда адмирал сметал его и руль и судно с неверного курса; самый корабль почти лег на бок, так крут был поворот, и горизонт повернулся сразу на целую четверть круга. Адмирал просто как будто приподнял все судно и поставил на место!
