Александр Дюма - Красный сфинкс
Старшей из дочерей и вообще из детей маркизы де Рамбуйе была красавица Жюли д’Анженн, о которой говорили даже больше, чем о ее матери. Со времени неверной супруги Менелая, натравившей Европу на Азию, не было женщины, красоту которой так восторженно и единодушно восхваляли бы на все лады и всеми способами. Ни один из тех, чье сердце было ею завоевано, не смог получить его обратно. Прекрасные глаза г-жи де Монтозье наносили раны если не смертельные, то, во всяком случае, неизлечимые. Если у Нинон де Ланкло были свои «мученики», то у Жюли д’Анженн были свои «смертники».
Она родилась в 1600 году; ко времени нашего рассказа ей было двадцать восемь лет. Хоть и переступив порог первой молодости, она находилась в самом расцвете своей красоты.
У г-жи де Рамбуйе были еще четыре дочери, но старшая их затмевала, и они оставались почти безвестными. Впрочем, три из них постриглись в монахини — г-жа д’Йер, г-жа Пизани и Клер Анжелика д’Анженн, та, что была первой женой г-на де Гриньяна.
В первых главах этой книги мы познакомили читателя со старшим из сыновей г-жи де Рамбуйе — маркизом Пизани. Был у нее еще один сын, умерший в возрасте восьми лет: его гувернантка навещала больного чумой и по возвращении из больницы имела неосторожность поцеловать ребенка. Через два дня оба они умерли от чумы.
Блестящий особняк Рамбуйе отличали от всех других две неповторимые особенности: во-первых, страсть, внушаемая красавицей Жюли любому человеку с именем, приближавшемуся к ней; а во-вторых, преданность слуг семье. Гувернер маркиза Пизани Шаварош, бывший противником Вуатюра в одной из дуэлей (мы уже упоминали о той, что происходила при свете факелов) и проткнувший ему шпагой бедро, давно и навечно принадлежал к числу «смертников» прекрасной Жюли. Когда в возрасте тридцати девяти лет она решилась увенчать согласием на брак двенадцатилетние пламенные ожидания г-на де Монтозье и подарить ему ребенка, роды оказались очень трудными. Тогда отправили Шавароша, зная его усердие, за поясом святой Маргариты — известной святыней, облегчающей роды, — в аббатство Сен-Жермен, где эта святыня хранилась. Шаварош примчался туда, но, поскольку было три часа ночи, застал монахов спящими и должен был, несмотря на свое нетерпение, ожидать почти полчаса.
— Клянусь честью, — возмущался он, — ну и монахи! Они спят, когда госпожа де Монтозье рожает!
С тех пор Шаварош всегда плохо отзывался о монахах аббатства Сен-Жермен.
За Шаварошем, на целую ступень ближе его к домашней челяди, располагался человек с длинной шпагой, бившей его по ногам, и эспаньолкой, спускающейся на грудь, — Луи де Нёф-Жермен, называвший себя сумасбродным поэтом Месье, брата короля. Впрочем, у него были определенные способности к буриме. Однажды, когда г-жа де Рамбуйе заказала ему стихи в честь г-на д’Аво (брата президента де Мема), чрезвычайного посла, подписавшего Северный мир, он сымпровизировал целую оду с рифмами на «да» и «во». Вот ее первая строфа; желающие могут найти остальные в произведениях Вуатюра:
Зевс говорит: «Позвать сюда
Гермеса с присными его:
Приказ богам — творить всегда
Поклоны славному Дево!»
У него (мы имеем в виду Нёф-Жермена) была любовница на улице Гравилье — последней из парижских улиц, где галантный кавалер стал бы искать себе любовницу. И вот какому-то жулику, считавшему, что он обладает правом первенства в отношении этой девицы, не понравилось, что Нёф-Жермен посещает ее. Они повздорили прямо посреди улицы. Мошенник схватил Нёф-Жермена за эспаньолку, причем так успешно, что та целиком осталась у него в руке. Нёф-Жермен, всегда носивший шпагу и дававший первые уроки фехтования маркизу Пизани, нанес этой самой шпагой удар своему противнику, заставив того выпустить добычу; борода, которую тот держал в руке подобно букету, упала на землю. Раненый мошенник с воем удрал, преследуемый доброй половиной зрителей, которых привлекла эта ссора. Другая половина окружила Нёф-Жермена, издавая восторженные крики «браво!», в то время как он продолжал махать шпагой, вызывая на бой противника, так и не посмевшего вернуться. Когда Нёф-Жермен ушел, один холодный сапожник, знавший, что победитель принадлежит к людям особняка Рамбуйе, чья репутация была известна даже простонародью, заметил, что почтенная борода, вырванная из своего подбородка, осталась на поле боя. Он собрал ее до последнего волоска, заботливо завернул в чистую бумагу и отправился в особняк Рамбуйе. Хозяева сидели за обедом, когда раздался стук в наружную дверь и маркизу доложили, что сапожник с улицы Гравилье хочет с ним поговорить.
Известие было достаточно неожиданным, и г-н де Рамбуйе пожелал узнать, что же такое хочет ему сказать этот человек.
— Пусть войдет, — сказал он.
Приказание было выполнено. Сапожник вошел, поклонился и направился к г-ну де Рамбуйе.
— Господин маркиз, — сказал он, — я имею честь вручить вам бороду господина де Нёф-Жермена, которую он имел несчастье потерять возле моих дверей.
Не очень понимая, что бы значили эти слова, г-н де Рамбуйе достал из кармана новенькое экю с изображением Людовика XIII (их только начали чеканить и называли серебряными луи), протянул его сапожнику, и тот удалился, чувствуя себя на верху блаженства не только от полученного экю, но и от того, что он видел г-на де Рамбуйе и его семейство за столом обедающими как простые смертные.
А господин де Рамбуйе и его семейство, ничего не понимая, разглядывали принесенный пучок волос; но тут вошел Нёф-Жермен с ощипанным подбородком и рассказал о своем приключении, причем был весьма удивлен, что, как он ни спешил вернуться в особняк, его борода прибыла туда раньше него.
Еще более низкую ступеньку занимал конюший, одержимый манией иного свойства, ибо вся челядь особняка Рамбуйе была на чем-нибудь помешана; г-жа де Рамбуйе называла Нёф-Жермена своим внешним сумасшедшим, а Силезию (так звали конюшего) своим «внутренним» сумасшедшим, хотя жил он с женой и детьми не в особняке (правда, в нескольких шагах от него).
Однажды утром все обитатели дома, где жил Силезия, явились к маркизу с жалобой, что с наступлением жары его конюший не дает им спать по ночам.
Господин де Рамбуйе вызвал его к себе.
— Что за шабаши ты устраиваешь по ночам, — спросил он, — и почему твои соседи не могут сомкнуть глаз всю ночь?
— С вашего позволения, господин маркиз, — отвечал Силезия, — я бью моих блох.
— Но почему ты делаешь это с таким шумом?
— Потому что я бью их сильными ударами молотка.
— Ударами молотка? Объясни мне это, Силезия.
