Лариса Склярук - Плененная Иудея. Мгновения чужого времени (сборник)
– Богиня! – восхитился Эмилий.
– Ведет себя, словно дочь сенатора, – проговорил Марций с недовольной гримасой. Представитель старинного рода, он косо смотрел на новых людей, желающих проникнуть в привилегированную среду. Его, как и многих в Риме приверженцев староримских традиций, раздражала эпатажная демонстрация богатства, заключенная в пользовании носилками.
– Что ж, папаша ее богат и мог бы уплатить миллион сестерциев имущественного ценза. – В голосе Эмилия слышалось уважение.
– Да вот беда, предки подвели, – зло прервал его Марций, намекая на закон Октавиана Августа, по которому, чтобы принадлежать к сенатскому сословию, необходимо было, кроме обладания достаточным богатством, иметь еще и сенаторами два поколения предков – отца и деда.
– Ты ей понравился, Валерий. Как благосклонно она на тебя взглянула, – поменял Эмилий тему разговора. Ему хотелось говорить о женщинах и любви.
Валерий равнодушно пожал плечами:
– Жены пока я не ищу, а любовница… – И он насмешливо процитировал эпиграмму Марциала:
Что за любовниц хочу и каких я, Флакк, не желаю?
Слишком легка – не хочу, слишком трудна – не хочу.
Я середину люблю, что лежит между крайностей этих:
Я не желаю ни мук, ни пресыщенья в любви.
– Прощай, сладчайшая, – воскликнул Эмилий и послал преувеличенно пылкий поцелуй вслед исчезнувшим носилкам.
Его спутники засмеялись. Даже в той атмосфере вседозволенности и порока, какая царила в Риме, Эмилий выделялся своей постоянной готовностью к ночным трудам и неутомимым поискам новых наслаждений. Пресыщение уже исказило его лишенные мужественности черты, обесцветило глаза, сделало нечистой бледную кожу, воспаленными – веки.
Некоторое время прогулка продолжалась в молчании.
– Что решил отец? – спросил Марций.
– Я еще не говорил ему о своем желании, но, думаю, он не будет против, – ответил Валерий.
– И в какой легион ты хочешь записаться?
– В один из восточных.
– Почему не в преторианскую гвардию? – удивился Эмилий.
– Кто же откажется служить в самых престижных войсках империи, да только сам знаешь, в гвардию берут граждан Рима италийского происхождения. А у отца не все с этим в порядке. Мне могут отказать, а начинать службу с разочарования нет желания. – И Валерий высокомерно приподнял голову. Его тонкие губы сжались, резче обозначилась ямочка на небольшом крепком подбородке. – Да и службу гвардия несет исключительно в Италии, а мне хочется взглянуть на Восток.
Была в этих словах правда или они были продиктованы лишь гордостью, Марций обдумывать не стал. В такие дебри человеческой души он не забирался.
– Тогда тебе нужен Египет, – твердо сказал он.
– Покинуть Рим. Как можно этого желать? – проговорил Эмилий, слегка поеживаясь. Худой, болезненно бледный, изнеженный сверх всякой меры, он и думать не мог о военной карьере.
– Собирание книг страсть, конечно, благородная, но все же подлинная римская ценность – это воинская слава и воинская честь! И лишь памятники военным подвигам достойны восхищения! – вскинув правую руку, громко, как с трибуны Форума, возвестил Марций. – А ты, как грек, печально слезы льешь, – презрительно добавил он, выдавая последней фразой враждебное отношение римлян ко всему чужому.
Римляне всегда отделяли свое отношение к эллинской культуре от самих эллинов. Греческой цивилизацией восхищались, при этом греков презирали. Марций, может, и далее продолжил бы свой монолог, восхваляя римскую доблесть, но тихая фраза Валерия: «Пора спасаться бегством» – прервала его на полуслове.
Все трое неожиданно проворно среагировали на эту фразу и с нарочито преувеличенной поспешностью отступили за колонну. Минуту спустя мимо колонны, не заметив мужчин, стремительно прошествовал человек. Он был растрепан и беспокойно вертел по сторонам головой.
– Отправился за новыми жертвами, – насмешливо сказал Валерий вслед спешащему.
– Тебе надо было остаться, Эмилий, разве изящная словесность не твоя стихия? Зря, что ли, столько сестерциев ты тратишь на покупку книг? – сказал Марций и добавил ворчливо: – Ну и писак расплодилось повсюду.
– Жаль, Марций, что ты никогда не заглядывал в книги, купленные Эмилием. Тогда бы ты знал их истинное, скажем так, шаловливое содержание, – смеясь, сказал Валерий.
Эмилий притворно пожаловался:
– О Марций, друг! Ты хочешь в жертву принести меня? Остаться? Нет уж, благодарю. Достаточно и того, что вчера в термах измучен был я чтением его элегий. Как видно, звук собственного голоса восхищает его безмерно. Ты не поверишь, но он следовал за мной и во фригидарий, и в тепидарий[15].
– И неужели ж ты не расхваливал поэта, чтоб пообедать у него? – съязвил Валерий.
Легко пропустив мимо ушей язвительность тона, Эмилий воскликнул:
– Безусловно, это входило в мои намерения, но клянусь, Валерий, от стихов его я совершенно забыл, чего хотел.
– Зато не забывал смотреть всем ниже пояса, – прямолинейно гаркнул Марций.
Смеясь, приятели спустились по ступеням на площадь и здесь расстались. Эмилий отправился на улицу Аргилет, где он намеревался провести время в книжных лавках. Марций – в термы, отдохнуть и сыграть в кости. Валерий задержался на ступенях базилики.
Людское море на площади было в привычном волнении. Но вот со стороны Капитолия словно бы пошла легкая волна. Валерий вгляделся. Небольшая группа людей с натянуто приветливыми лицами медленно пересекала площадь.
– Иудеи. Посольство из Кесарии, – сказал Пинакий, всезнающий раб Валерия, – приехали просить милости императора. Возвращаются с приема.
Валерий задумчиво посмотрел на раба. В его голове промелькнула неожиданная мысль:
– Я сказал, что желаю видеть Восток, и всемилостивые боги тут же дают на него взглянуть. Значит, они меня слышат. Хорошее это предзнаменование или нет? Надо посоветоваться.
Валерий спустился со ступеней и направился наперерез делегации. Два принадлежащих ему молодых раба грубо, но со всевозрастающим трудом расталкивали прохожих. Недостатка в любопытствующих в Риме никогда не было.
Одетые в цветные свободные одежды, иудеи двигались по площади Форума неспешно и несколько скованно. Их лица, обрамленные бородами, были озабоченны, замкнуты и как бы сосредоточены на своих внутренних размышлениях. Было видно, что, оторванные от привычной атмосферы камерной Иудеи, они испытывали некоторый психологический дискомфорт и подавленность. Тем более что император Нерон отказал им в их прошении.
И только шедший вместе с ними юноша, почти мальчик, находился в каком-то радостном возбуждении. Он вертел кудрявой головой, дружелюбно улыбался, и его большие черные глаза блестели.
