Клод Фер - Тайна замка Аламанти
И объяснил, что все, что имеет больший вес и в состоянии катиться либо двигаться иным образом, воздействует на препятствия так, что противник либо покорится ему (маленький шарик, например, вдавился в дерево), либо победит его (как мой шар не смог справиться с третьим шаром).
— Это — закон природы, — объявил граф. — Или Бога. И все в мире, включая взаимоотношения между людьми, подчиняется этому закону. Запомни это.
Я конечно запомнила. Но тут же не преминула возразить:
— Если бы в руках у меня сил оказалось больше и я смогла толкнуть свой шар сильнее, то твой шар все равно бы сдвинулся.
Граф обошел стол и внимательно посмотрел мне в глаза.
— А эти свои слова запомни особенно, — сказал он торжественно. — Никто из Аламанти не дошел до этой мысли в первый же день обучения. Ты — первая! — и склонил передо мной голову.
Когда же он поднял ее, то продолжил разговор совсем другим тоном:
— Дочь моя, я вижу, что разум твой светел. Мы быстро разберемся с законами движения. Но я хочу, чтобы ты изучила эту науку основательно. Ибо возвращаться к изученному мы не будем. Потому что главное — это изучить то, что ты назвала силой, способной толкнуть малое ядро так, что оно сдвинет большое. В соотношении размеров этих ядер и наших сил существует некий предел, знать который и есть счастье наивысшее. Я хочу передать тебе это знание.
И мы продолжили опыты…
2Сейчас, когда я уже по собственному почину спускаюсь в эту комнату, мне и самой кажется смешным всякое воспоминание о том, с какой истовой страстью воспринимала я все те знания, что вбивал вы мою голову отец. Но тогда смех графа доводил меня до белого каления. Я была готова убить его, если оказывалось, что я чего-то недопоняла. Но — Боже мой! — как я ликовала, если до какой-нибудь закономерности додумывалась самостоятельно, если опыт, который мы проводили вместе, оказывался понятным мне без разъяснений.
Так, например, мы сварили однажды стекло, и оно, медленно остывая, приобретало различные мимолетные оттенки, которые буквально очаровывали и вызывали желание сохранить тот или иной цвет навечно. Я сказала об этом графу. Он улыбнулся — и предложил самой решить эту задачу. И я, словно всю жизнь занималась этим, с ходу предложила содержать стекло при той именно температуре, при которой стекло имеет столь понравившийся мне цвет. Или добавить дополнительное вещество, которое исказит цвет стекла в нужный мне оттенок.
Граф довольно рассмеялся и предложил целый список веществ, которые можно добавить в расплавленное стекло, чтобы сделать его желтым либо синим, зеленым, красным…
— Можно создать и иные оттенки, — сказал он. — Но какие нужны для этого вещества, секрет гильдии стекольщиков. Нам с тобой нет смысла вникать в детали низкого ремесла. Если окажется, что ты недостойна высших знаний, то уж стать женой стекольщика сможешь всегда.
И опять я подумала не о смысле его слов, а о том, что граф вновь противоречит сам себе. Ведь в первый день моего появления в замке Аламанти он сказал, что убьет меня только за то, что я знаю местонахождение тайной двери в спальне Девичьей башни. А раз затем осталась лишь угроза стать женой стекольщика, то значит смерть мне не грозит.
Ту первую его оговорку я посчитала за слабость, и лишь несколько дней спустя поняла, что мужчина может лгать не только по слабости. Я стала чувствовать одиночество его. И вместе с тем — все возрастающую привязанность ко мне. А свою — к нему. Потому что уставала первые месяцы от работы в подземной мастерской я так, что все свободное время лишь ела да спала. И во сне мне являлся только он — граф Аламанти, мой отец, смотрящий на меня (во сне много старшую, чем я тогда) с грустью в глазах и с сомкнутыми устами.
Эту милую слабость мужчин каждая женщина знает буквально с минуты своего рождения. К двенадцати моим тогдашним годам я успела ощутить на себе не одну сотню жадных и вожделенных мужских глаз, научилась презирать этих похотливых самцов за их покорность естеству и неумение превозмочь свои страсти. Но с отцом было все наоборот: чем сильнее любил граф меня в моих снах, тем больше была благодарна я ему за это наяву.
Через две недели занятий нам обоим стало казаться, что ничего стоящего в этой жизни, кроме наших ежедневных десятичасовых бдений за приборами в подземелье, нет. Даже гнусная история с киданием в меня навоза либо пригрезилась мне, либо услышана была от чрезмерно извращенного простолюдина. Я постигала знания Аламанти с такой жадностью, что даже в часы отдыха озиралась вокруг в поисках доказательств бытия движения и воздействующих на предметы сил.
А ночью, когда просыпалась, утонув в бездне приближающихся ко мне глаз графа, я тянула руку к блудному месту и неумело месила ладонью между ног так, что вытягивалась, как больная припадками, во всю ширь кровати и, стуча головой о спинку кровати, задыхалась от возбуждения, чтобы потом застонать и, успокоившись, провалиться в глубину без снов.
3Антонио, приютивший в своей хибарке волчонка и всегда радующийся моим посещениям, как-то сказал:
— Вы, сеньорита, сильно изменились в последнее время. Не будь вы дочерью своего отца, я бы подумал, что в вас вселился нечистый.
Я оторвала взгляд от волчонка, пытающегося вырвать из моих рук кусочек свиной кожи, и улыбнулась кузнецу:
— Глупый мой Антонио, — сказала. — В замке у меня совсем иная жизнь, чем в деревне. И ты о ней не знаешь ничего.
— Вот то-то мне и страшно, сеньора Софья, — вздохнул он в ответ, — что живете уже совсем не нашей жизнью, а господской. В деревне ходят слухи, что род Аламанти знается с нечистой силой.
— И давно ходят? — спросила я с интересом. Ибо мне, как и всякой девчонке, было лестно услышать.
что с моим переходом в замок изменилось отношение простолюдинов и к графу.
— Всегда, — прозвучал неожиданный для меня ответ. — В деревне говорят, что на всем господском роду лежит печать…
Он не сказал последнего слова и испуганно уставился на меня.
— Печать дьявола? — подсказала я.
Он кивнул.
Волчонок перестал играть куском кожи и жалобно взгавкнул, как песий щенок.
— Ты глупый, Антонио, — сказала я тогда. — И все жители деревни глупее одного мизинца моего отца. И я тебе приказываю — слышишь, приказываю! — не болтай всякого вздора о том, чего ты не поминаешь и никогда не поймешь!
После слов этих я встала и ушла из дома кузнеца.
Не знаю уж, каким образом, но граф узнал о том разговоре. Были, наверное, уши в стенах лачуги Антонио.
Он похвалил меня за верность дому Аламанти и умение резко оборвать холопа, но и пожурил за то, что я не приказала наказать Антонио за непочтительность.
