Евгений Салиас-де-Турнемир - Принцесса Володимирская
Долго заставил прелат дожидаться старушку и наконец позвал к себе.
– Ну, моя милая, – сказал он, не подымаясь с кресла, на котором сидел перед своим столом, заваленным книгами. – Дело с вашей маленькой пришло к неожиданному для меня концу. За ней никто не приедет. Ее там бессердечные и гордые люди знать не хотят.
Тантина вскрикнула и, готовая упасть, невольно схватилась рукою за край письменного стола, около которого стояла.
– Да, ее не желает принять семья. Она обречена сделаться вольной гражданкой Сиона. Я завтра же буду просить кого-нибудь из здешних богатых граждан удочерить ее.
Старушка ахнула, и речь ее полилась потоком страшным и красноречивым. Она стала умолять его преосвященство не делать ее несчастною, дозволить ей взять ребенка к себе и передать ему со временем все свое маленькое состояние.
– Положим, что она будет немного богаче, если кто-либо из здешних граждан примет ее к себе, но зато, поверьте, она не будет счастливее, так как никто никогда не будет ее любить, как я.
Епископ молчал. Тантина была слишком добра и наивна, чтобы заметить ту лукавую улыбку, которая бродила на лице прелата.
– Я, право, не знаю, моя милая, как это сделать. Это почти невозможно.
Тантина обошла большой письменный стол и упала к ногам епископа. Она рыдала и не могла произнести ни одного слова.
– Не убивайте меня! согласитесь! – вымолвила она наконец, целуя полу длинного кафтана, подбитого лиловой тафтой.
– Перестаньте! – сухо выговорил прелат, – успокойтесь! Я не люблю слез и… всего этого… Возьмите стул, сядьте, успокойтесь и выслушайте меня.
VIII
Через несколько мгновений старушка, чувствовавшая, что она от тревоги совершенно не может оставаться на ногах, уже сидела на ближайшем стуле с глазами, полными страха, впивалась в гладко выбритое и лукавое лицо говорившего епископа. От него теперь зависело все!
Прелат тонко объяснил кроткой и наивной старушке, что, конечно, он может отдать ребенка и ей, но что он опасается, не вышло бы тут какой-либо путаницы. Тут остались вещи покойной и кое-какие деньги, конечно, немного, наконец, кое-какие бумаги и документы. Передать ребенка ей вместе со всем, что осталось после покойной, невозможно, это произведет со временем всякие недоразумения.
Епископ говорил долго, подробно, но Тантина, слушая всеми своими чувствами, прислушиваясь и разумом и сердцем к каждому слову прелата, все-таки ничего не поняла из всей его длинной речи.
Епископ, очевидно, сам не знал, что хотел сказать, или, вернее говоря, путал и не хотел сказать самого главного.
– Но, наконец, что же нужно сделать? – произнесла Тантина с такою энергией, что даже сама себе удивилась. – Я на все согласна, что вы прикажете, только отдайте мне девочку. Я – признаюсь вам – ничего не поняла из всего вами сказанного. Что нужно – приказывайте, я все исполню.
– Нужно, моя милая, – как-то нерешительно заговорил епископ, – взять девочку и больше ничего не брать. Все остальное я пошлю туда, к ним, далеко: вы даже не знаете и не слыхали, быть может, о той стране, куда это все поедет. Понимаете ли вы? Вы возьмете ребенка, но ничего не возьмете из вещей.
– И только-то? – воскликнула старушка, и лицо ее просияло.
– Нет, это не все. Если вы хотите сохранить ребенка, не лишиться его когда-либо, то вы должны вместе с ним покинуть вашу деревушку и постоялый двор и уехать далеко отсюда. Я не требую, чтобы вы уезжали в другую страну, в Германию или Италию, где вы, не зная языка, совершенно пропадете, но я требую, чтобы вы переехали в другой кантон, хотя бы соседний, и чтобы никто из ваших знакомых, никто из здешних жителей не знал места нового вашего жительства. Понимаете? Чтобы ваши следы исчезли и чтобы, кроме меня, никто не знал, где вы. Вот главные условия.
Тантина с сияющим лицом искренно созналась епископу, что это сделать даже нетрудно, так как еще недавно у нее была именно эта греховная мысль: украсть ребенка и бежать с ним. Но тогда она не могла решиться на это; теперь же она сделает это по приказанию его преосвященства и, следовательно, исполнит это свято, не считая грехом.
– Очень рад, что вы соглашаетесь, – вымолвил едва слышно епископ своими тонкими губами, – но еще одно условие, и самое трудное или самое легкое, смотря по тому, что вы за женщина. Я вам даю слово, которое свято сдержу, что эта девочка останется у вас на вечные времена, по крайней мере, на столько лет, сколько вы еще проживете на свете, если вы сохраните свое местожительство в тайне от всех. Наоборот, если кто-либо в Сионе или долине, помимо меня одного, узнает, где вы живете, то я немедленно собственною властью отниму у вас ребенка и передам в другие руки. Если вы не болтливы и женщина серьезная и умная, то вам легко будет исполнить это условие.
– О, об этом не беспокойтесь! – воскликнула Тантина таким голосом, каким, быть может, говорила, когда ей было двадцать лет.
Действительно, старушка теперь преобразилась, помолодела, ее глаза, голос и жесты были другие.
Епископ встал со своего кресла, подошел к большому бюро, вынул оттуда небольшой крест на цепочке и вернулся к старушке.
– Вот единственная вещь, которую вы получите, будете беречь и передадите когда-нибудь девочке на память о матери, которую она не знала. Тут буква, которую я советовал бы вам стереть чем-нибудь; даже и этого маленького следа не надо оставлять. Эта буква когда-нибудь будет только смущать будущую девушку. Затем я мог бы, конечно, отдать вам кое-что из разных тряпок, но – посудите сами – зачем вам эти разные бархатные и атласные платья? для чего? Вы их носить не станете. Если бы вы когда-нибудь в горах надели такое платье, – усмехнулся епископ, – то, конечно, вас сочли бы за безумную. А когда девочка вырастет и ей будет двадцать лет, то и ей в том положении, которое судил ей рок, тоже нельзя будет носить этих платьев.
Затем, повторив снова строго и подробно все, что было уже сказано, взяв снова клятву от старушки исполнить все условия, прелат отпустил ее.
И Тантина, взяв полученный золотой крест, который она видела на покойной еще в тот день, когда та останавливалась у нее на постоялом дворе, сжимая его в руке, молодой, бодрой походкой, чуть не бегом спустилась по крутым лестницам епископского замка, пробежала, задыхаясь от радости, через внутренний двор и, не помня себя, плача от восторга, побежала домой.
Ребенок был в люльке и крепко спал. Но Тантина взяла крошку на руки, разбудила и покрыла поцелуями, а затем с ребенком на руках прослезилась и долго плакала.
Нет, не в наказание послал Господь ей встретиться с этой чужеземкой, присутствовать при ее кончине и наследовать от нее то, что составит теперь счастье ее жизни. Сколько раз повторяла она, что ей нечего больше ждать от жизни, и сколько раз в молитве ее слышался грешный укор Провидению, а между тем Господь готовил ей счастье на остаток дней.
