Елена Арсеньева - Русские куртизанки
Барон ошибался. Осмеливалась, и еще как! Прасковья и в самом деле была конфиденткой императрицы — то есть доверенным лицом. Доверенным во всех тайных и секретных делах — нет, о том, допускала ли ее Екатерина до международного шпионажа, у нас никаких сведений не сохранилось (да и вряд ли могло случиться такое, слишком аж влюбчива была драгоценная Прасковьюшка, слишком оголтело — какое слово! вот уж воистину, оголяя тело! — увлекалась мужским полом), — однако никто не знал столько, сколько графиня Брюс, о тайной войне, которая развернулась в семействе Екатерины между сентябрем 1773 — и апрелем 1776 года. В сентябре 73-го праздновалась свадьба цесаревича Павла Петровича с восемнадцатилетней принцессой Гессен-Дармштадтской Вильгельминой, в апреле 76-го — похороны великой княгини Натальи Алексеевны. Это было одно и то же лицо, и лицо это причинило столько сердечных мук и тревог своему мужу и свекрови, что просто удивительно, как они вышли живыми и здоровыми из этой истории. Хотя, впрочем, Павел Петрович не отделался легким испугом, подобно его более крепкой и закаленной в семейных сражениях матушке, а повредился-таки рассудком, и именно с тех пор он вел себя, выражаясь языком современной психологии, неадекватно, что и привело его к преждевременной кончине.
Несколько слов об этой истории.
Принцесса Вильгельмина была, как это водится, сосватана заглазно и прибыла в Россию на смотрины в сопровождении одного из ближайших друзей цесаревича — капитан-лейтенанта графа Андрея Кирилловича Разумовского. Это был выбор Павла — послать за невестой именно Разумовского, своего верного и искреннего друга, как он называл графа Андрея. Императрица Екатерина благоволила к молодому красавцу, обладавшему не только точеными чертами лица и великолепной статью, но и невероятным, просто-таки бесовским обаянием, вспоминала при взгляде на него свой прелестный, хотя и платонический, роман с его отцом, графом Кириллом Григорьевичем Разумовским, и охотно согласилась утвердить Андрея (шалунишку Андре, как она его называла) на роль посланника Купидона.
Однако и графиня Прасковья тоже благоволила к молодому Разумовскому! Ходили слухи, будто она в свое время настолько восхитилась его изысканной и в то же время мужественной красотой, что взяла на себя труд впервые объяснить пригожему наследнику знаменитых Разумовских, чем, строго говоря, отличается мужчина от женщины, и весьма преуспела в своей задаче. Не с ее ли легкой руки (ну ладно, не с руки, не с руки, но так ли уж необходимо постоянно называть вещи своими именами?!) сделался Разумовский столь ненасытным ловеласом?.. Ходили также слухи, будто Екатерина, когда цесаревич достиг опасного возраста и его стали неудержимо привлекать прекрасные дамы, но он все никак не мог решиться расстаться с невинностью, приказала именно графине Брюс избавить Павла от затянувшихся иллюзий. Таким образом, Прасковья Александровна отлично знала обоих молодых людей, знала, кто из них на что способен, а потому без околичностей сообщила Като, что опасается, как бы граф Разумовский того-с… не воспользовался девичьей беззащитностью Вильгельмины и не опередил своего венценосного друга.
Екатерина была женщина проницательная, спору нет, но тут что-то с ней случилось, может быть, ее ангел-хранитель на минуточку отвлекся или бес противоречия овладел ею, как ему случается вмиг овладевать женщинами, — однако она подняла подругу на смех:
— Да что, Андрюшке других девок мало? Они сами к его ногам падают, как переспелые яблоки, даже и дерева трясти не надо. Зачем ему голову в петлю совать: ведь, коли невеста окажется распечатанная, первое подозрение на него падет. Да и девчонка небось не дура — кому охота быть высланной с позором?!
Графиня Прасковья сочла возражения резонными и спорить не стала. Однако подруги не учли такой малости, как любовь с первого взгляда. В результате этой роковой малости «верный и искренний друг», бывший капитаном корвета «Быстрый», на котором путешествовала Вильгельмина, воспользовался тем, что капитан на судне — первый после Бога и имеет право доступа во все помещения корабля в любое время дня и ночи. Вильгельмина рассталась с девичеством… Однако любовники понимали, что если они желают впредь оставаться неразлучны, то должны притворяться с максимальной достоверностью и правдивостью. Поэтому на смотринах Вильгельмина изобразила из себя такую скромницу, что Павел едва ли не зарыдал от умиления пред этим олицетворением девичьей невинности. Понравилась Вильгельмина и Екатерине, а что до графини Брюс, которая, само собой, присутствовала при первой встрече жениха и невесты в Гатчине, во дворце Григория Орлова, то она лишь подняла брови: провинившихся девиц эта профессиональная куртизанка чуяла за версту…
Разумеется, она не скрыла своего впечатления от Като. И тут ее ожидал сюрприз: оказывается, императрица уже знала о случившемся! На «Быстром» у нее были свои глаза и уши… Однако девочка очень понравилась Екатерине, вспомнившей себя в ее годы, свое неудачное замужество, свое вынужденное распутство, вскоре ставшее привычным и необходимым. А еще Екатерина вспомнила: даже она не смогла бы поклясться, что Павел — сын именно Сергея Салтыкова, а не какой-нибудь чухонец…[1] Екатерина сложно, очень сложно относилась к этому ребенку. И теперь она подумала мстительно: «Ничего лучшего он не заслуживает!»
Вильгельмина была обласкана и одобрена, все ее попытки — довольно неуклюжие! — изобразить из себя девственницу были приняты за чистую монету, брак свершился, Екатерина снисходительно наблюдала за нежностями молодой пары и за нежностями великой княгини с «верным и искренним другом», шалунишкой Андре, который дневал и ночевал (вот именно!) при малом дворе… порою у императрицы даже возникали мысли, что внука, которого в одну из своих грешных встреч сотворили бы для нее распутная сноха и прелестный, ну такой обворожительный распутник Андрюшка, она любила бы как родного… Но когда графиня Прасковья однажды примчалась к Екатерине с вытаращенными глазами и сообщила, что Наталья Алексеевна (такое имя дано было Вильгельмине при православном крещении) готовит ни много ни мало государственный переворот, благодушная снисходительность императрицы растаяла как сон. Исчезла эта самая снисходительность, будто ее и не было!
— Андре снова приходил обедать, — сообщала статс-дама Брюс, которая имела своих шпионок при малом дворе. — И опять великий князь после сего обеда ощутил неодолимую сонливость…
— Понятно, — пожимала плечами Екатерина. — И все спали, да?
— Ну да, — кивала Прасковья, не расшифровывая сии многозначительные слова, потому что Екатерина и сама знала, что Павел спал за обеденным столом, а в это время великая княгиня и шалунишка Андре торопливо прелюбодействовали, а потом занимали свои места за тем же столом, так что Павлу казалось, будто ничего и не изменилось, пока он на минуточку вздремнул… ровно ничего, кроме того, что его рога, и без того ветвистые, приобретали еще один отросток, или два, или три, смотря по обстоятельствам.
