Джульетта Даймоук - Граф Вальтеоф. В кругу ярлов
– Я так счастлива. И все-таки, это кажется несправедливым, что мы счастливы, а он, он в Винчестерской тюрьме.
Он смотрел на дверь за занавесью, через которую они могли свободно выйти по своему желанию.
– Я знаю. Но он хотел, чтобы мы поженились. У меня есть разрешение короля посетить его. Я попрошу Вильгельма, чтобы мы сразу могли пожениться и поехать вместе. Не думаю, чтобы он мне отказал.
– Я бы все отдала, чтобы повидать его, – сказала она задумчиво, и сразу же Ричард отодвинулся от нее.
– Одно время я думал, что ты влюблена в него и поэтому…
– Я всегда его любила, – просто сказала она. – Когда я была совсем молоденькой, я мечтала, что он на мне женится, но это было очень давно, и вскоре я уяснила, что он никогда не будет никем другим, как только моим опекуном, моим кузеном. И однажды ты приехал в Дипинг…
Он улыбнулся.
– Как ты тогда меня ненавидела!
– Сначала да, – согласилась она, – но я не знаю, когда ненависть обернулась любовью, и тем более не знаю, когда любовь Эдит превратилась в ненависть. – И она закрыла лицо руками, впервые осознав, насколько Ричард овладел ее сердцем. Каким бы он ни был, он тот, кого она любит.
– Пойдем, – сказал он, – мы должны найти тебе дом. – Он посмотрел на ее наряд. – И избавься от этого. Завтра мы вместе пойдем к королю.
– А граф? – спросила она, удерживая его за руку. – Король его простит?
– Никто не знает, – мрачно ответил Ричард, – даже сам Вильгельм.
Глава 8
Он уже потерял счет дням, но думал, что это должна быть пятница или воскресенье перед Пятидесятницей. Сначала он старался отмечать дни, процарапывая на каменной стене отметки, но потом стал забывать, да это уже и не имело значения. Все теряло смымл.
Он чувствовал себя безумно уставшим, жажда движения превратилась в боль, в тяжесть во всех членах. И когда он молился об освобождении, ему было все равно, каким оно будет. Даже молитвы теперь путались. Он повторял псалмы, которые так хорошо знал, но чаще они смешивались, и он забывал слова. Только кричал вместе с Давидом снова и снова: «Душа моя превратилась в пыль, избави мя, Господи». Только Бог остался единственной реальностью в этом затерянном месте, и он теперь жил где-то на полпути между небом и землей. Когда к нему являлись посетители, он как-будто был отделен от них огромной пропастью.
Только с приходом Вульфстана пропасть становилась меньше, потому что он был святым, как знали многие; но когда пришли Ричард и Ателаис, ему стоило большого труда говорить об их будущей семейной жизни в Дипинге, хотя он был искренне рад за них.
Двор приехал на Пасху в Винчестер, и двум старым друзьям разрешили его навестить, но ему уже было трудно с ними говорить. Только между ним и Торкелем не было пропасти, потому что Торкель пребывал вместе с ним в этом чистилище.
К Троице Ричард вернулся к своим делам, и они с Ателаис поселились в маленьком доме в городе; Хакон присоединился к ним, потому что Ричард взял, казалось, под свою опеку графских людей; именно он спас Хакона от множества сумасшедших планов освобождения графа, которые могли бы только обеспечить Хакону место в одной с его господином тюрьме.
– Подожди немного, – советовал Ричард. – Король должен его простить.
А Вальтеофу он говорил:
– Вильгельм собирается в Нормандию после Троицы. Друг мой, я почти уверен, что он не подпишет смертный приговор. Мы вытащим тебя отсюда еще до конца лета. И архиепископ говорит, что ты вполне заслужил освобождение своим раскаянием. Он говорил так королю. Этого не должно быть, это не может дальше продолжаться.
Весна перешла в лето, и через слепое оконце Вальтеоф чаще, чем раньше, видел солнечные лучи. Как-то утром он понял вдруг, что это май, и сразу спокойствие полузабытья сменилось горячей жаждой жизни, пульсирующим стремлением к свободе. Он вспоминал поля, густо заросшие колокольчиками, разлитый в воздухе аромат майских цветов, обещание нового урожая, сочную зелень новых листьев, и так продолжалось до тех пор, пока он чуть не заболел от этой жажды. Трава должна подняться сейчас на его большом поле в Рихолле, вскоре ее скосят и соберут. И при мысли о новом урожае в нем снова начала жить надежда рядом с болью. Он опять начал мечтать о Кройланде, о принятии обета, о жизни под мудрым руководством Ульфитцеля. Как было бы хорошо сидеть с удочкой, видеть, как льется дождик и клюет рыба, делать самые простые вещи, присматривать за скотом или собирать овощи в саду, а лучше всего – петь на службе в большой церкви и проводить свою жизнь вблизи Бога.
Он больше не думал о Эдит. Все кончилось. Но ему хотелось увидеть Мод и Алису, пока они маленькие. Честолюбия тоже больше не было; великое графство Нортумбрии не принесло ему радости, и он оставил все мысли о том, чтобы править своими землями, – только бы жить под открытым небом, этого было бы достаточно. Постепенно на него снизошел мир, потому что какое-то чувство подсказывало ему: освобождение близко. И он сидел в своей камере в ожидании. Хакон говорил Торкелю:
– Ты видишь? Он изменился, его глаза горят.
– Я знаю, – ответил Торкель, и странное выражение появилось у него на лице, – и боюсь за него. Как будто Бог дает ему силы для…
– Нет, – резко закричал Хакон, – не говори так, не смей! О Боже, неужели мы никогда не поедем снова домой?
– Когда-нибудь мы все будем снова дома, – Торкель смотрел в голубую даль, где теплый летний туман лежал на деревьях, – но как мы туда попадем, мы не можем знать. Человек может быть там, где хочет, даже если его тело обречено на неподвижность.
– Я тебя не понимаю, – Хакон покачал головой. Поэты! Они непохожи на других людей. Хотя он и сражался не хуже других, но пол-жизни проводил в своем собственном мире, и для Хакона, который просто жил, ухаживая за лошадьми, которых безумно любил, исландец только усложнял все. Но сейчас они были объединены своим горем. Торкель потрепал его по плечу и слабо улыбнулся.
– Храни свою надежду, Хакон, ты даешь нам всем силы.
И Хакон вспыхнул от удовольствия, потому что он очень горевал из-за того, что ничего не может сделать для своего господина. Его надежда передавалась другим, и они начали говорить с большей уверенностью о прощении и о том, что послание от короля скоро придет, потому что он должен ехать в Нормандию.
Когда накануне Троицына дня зазвенел болт в двери, у Вальтеофа вновь ожила старая надежда на то, что, наконец, вот оно, долгожданное освобождение.
Это был архиепископ Кентерберийский, одежды его покрылись пылью дальней дороги, и лицо его было серым от усталости и горя, которого он не мог скрыть.
– Господин мой, – Вальтеоф быстро встал и застыл. Какое-то время они молча смотрели друг на друга.
