Роберт Святополк-Мирский - Дворянин великого князя
Бельский глянул в полные слез, искренние честные глаза Ивана и обнял его.
В комнате старца Ионы всё еще была ночь.
Все так же тлел маленький огонек лампадки под иконой, стоял тот же полумрак, и только лучи солнца пробивались сквозь щели плотной занавеси и веером ложились на стены и потолок, рисуя причудливый узор золотых полос.
Князь Ольшанский вошел и, плотно прикрыв за собой дверь, завесил щеколду.
В воздухе стоял густой дурманящий аромат ладана, масла и какого-то сладкого дыма.
Иона по-прежнему стоял на коленях перед иконой, но не молился, а неподвижно смотрел в одну точку.
— Иона, — решительно сказал Ольшанский, — я знаю, ты вещий старик и Господь наградил тебя тайным даром провидения, и я прошу тебя — обратись к Господу — пусть он позволит тебе разорвать пелену времен и заглянуть в будущее. Скажи — что меня ждет?!
Иона едва заметно вздрогнул и, не поворачивая головы, сказал глухим голосом:
— Нельзя, князь, смертный не должен знать волю Всевышнего.
— Иона, я никогда до сих пор не просил тебя об этом. Но сейчас ты должен сказать мне об этом. Должен!
— Не надо, князь, не надо. Узнав наперед, что будет с нами завтра, мы мгновенно утратим силу жить, ибо сила эта — Надежда На Великую Тайну Грядущей Минуты. Лишь один-единственный раз в жизни дано человеку проникнуть в эту тайну и познать ужас Известности, когда нет больше Надежды. Миг этот — смерть. Ольшанский рухнул на колени.
— Умоляю тебя, Иона, не называй мне часа моей смерти и не говори, что со мной будет. Скажи лишь одно — какие страсти подстерегают мою душу, чем утешится она и чем успокоится.
Иона некоторое время оставался в прежней позе, потом медленно поднялся, подошел к Ольшанскому и мягко опустил руки на его голову.
То ли от этого прикосновения, то ли от странного запаха, повисшего в комнате, голова князя вдруг закружилась и все поплыло перед его глазами.
Не дрожащие старческие пальцы едва коснулись его волос, а тысячи стальных молоточков ударили в колокола… Все вокруг загудело, зазвенело, послышалось волшебное пение нежных детских голосов, как в церкви, тонкий веер солнечных лучей на потолке вдруг раскрылся ослепительным сиянием радуги, и откуда-то из бесконечного далека князь услышал едва доносившийся голос Ионы:
— Господи, спаси и помилуй душу грешного раба твоего Ивана, помоги ему обрести силу и надежду, ибо душа его терзается смертными муками, а в муках этих слышится мне шепот тайных сговоров, топот коней и звон оружия… Я вижу в них отблески красного огня факелов и голубое мерцание льда… Я чувствую жар горячих сердец и смертельный холод опасности… И наконец — о радость! — мне открывается победа, венчающая успокоение страждущей души — радостная, светлая, великая победа! Радуйся, Иване! Ты достигнешь самого главного, о чем мечтаешь всю жизнь! Ты — победишь! Грядущее за тем — скрыто во мгле…
Князь Иван Ольшанский, обессиленный и опьяненный, пошатываясь, вошел в свою комнату и остановился, ухватившись за дверной косяк.
Прямо в окно слепило яркое весеннее солнце.
— Господи! — едва слышно прошептал князь. — Благодарю тебя за победу, которую ты начертал в конце моего пути! Теперь я пойду по нему смело!
Он упал на лавку и уснул. Ему снились ангелы…
Эпилог
В этот день князья завтракали в обеденное время.
Ольшанский видел, как после полудня Федор взял под руку мрачного, опухшего, свирепо-раздраженного Олельковича и увел его в лес. Когда спустя полтора часа они вернулись, Михаил преобразился. Тихий и покорный, он плелся за Федором, опустив голову. За завтраком он вел себя смирно и только один раз попытался неловко пошутить, заискивающе глядя Федору в глаза, но Бельский так холодно-вежливо улыбнулся в ответ, что Михайлушка замолчал и не проронил больше ни слова.
Потом они перешли в маленький зал, стены которого украшали многочисленные остатки охотничьих трофеев князя Можайского, и Федор, подозвав Юрка, сказал ему что-то на ухо.
Юрок плотно затворил окна и вышел.
— Братья, — негромко сказал Федор, — Михаил, наш милый брат и государь, оказал мне великую честь и полностью доверил руководство всеми шагами, необходимыми для достижения нашей высокой цели. Теперь нам надо обсудить дальнейшие действия. Прежде всего, необходимо найти место, где мы могли бы спокойно ветречаться для обсуждения наших дел, не опасаясь любопытных глаз. Этот деревянный терем, с его тонкими стенами, щелями между бревен и прохудившимися потолками, совершенно не пригоден для этой цели. Я не могу каждый раз поручать Богуну изгонять всех слуг на другой конец здания, а иначе мы рискуем быть услышанными. Кроме того, терем может в любую минуту понадобиться самому владельцу — Можайскому. Однако у меня есть замысел, касающийся одного старого родового замка моего отца, и если с Божьей помощью этот замысел удастся осуществить, у нас появится безопасное место для встреч. Сейчас же нельзя безоговорочно исключить возможность измены Глинского. Конечно, я доверяю его слову, но кто знает, что может крыться на уме у потомка коварных татарских ханов! Поэтому нам надо как можно скорее разъехаться и не поддерживать между собой никакой связи. Если каждый из нас, находясь в разных концах княжества, будет схвачен по наговору Глинского, и все мы, не сговариваясь, будем все отрицать, доказав, что после охоты ни разу не встречались, Глинскому ничего не удастся доказать. Я, впрочем, не верю в его измену и не советую вам тревожиться по этому поводу. Тем не менее завтра утром мы расстанемся. Каждый из вас вернется домой и, никуда не уезжая, будет ожидать моего гонца. Как только появится безопасная возможность собраться вместе, я немедля сообщу вам. Вот все, что я хотел сказать. Советую хорошенько отдохнуть перед завтрашней дорогой и пораньше лечь спать.
Когда они выходили из зала, Ольшанский подошел к Федору, но Олелькович бесцеремонно оттеснил его:.
— Извини, брат, мне надо сказать Федору несколько слов наедине.
Убедившись, что Ольшанский отстал, Михайлушка тревожно зашептал Федору на ухо:
— Послушай, братец, ты это всерьез насчет того, что нам здесь опасно задерживаться?
— Я всегда говорю всерьез, Михайлушка. Это очень опасно.
— Черт возьми! Тогда зачем откладывать отъезд на завтрашнее утро? К чему рисковать головой, тем более моей, раз мы думаем о короне? Я предпочитаю смотаться немедля!
— Излишняя торопливость вредит порой больше, чем промедление, — улыбнулся Федор. — Не тревожься, я все продумал.
Он оставил нерешительно приостановившегося Олельковича в темном коридоре и быстро вышел во двор. Но тут его настиг Ольшанский.
