Николай Черкашин - Нелегал из Кенигсберга
— Я подумаю, как это сделать! — пообещал он. И подумал, и сделал. В приемной начальника офицерского казино стояла пишущая машинка. С разрешения начальника Лунь настучал на бланке казино текст: «Настоящее свидетельство выдано гражданам города Минска Боруху и Двойре Гиппенрейтерам в том, что они являются караимами и не подлежат, согласно расовой политике рейха, переселению в еврейское гетто, поскольку караимы не считаются семитским народом, несмотря на иудейское вероисповедование».
Начальник казино, несмотря на все уговоры Луня, отказался подписать бумагу. Тогда Лунь это сделал за него, изобразив неразборчивый росчерк и придумав должность: «Советник гауляйтера по расовым вопросам, профессор…» Потом свел с монеты в одну марку имперского орла со свастикой и оттиснул подобие слабой, слегка размазанной печати. Главное, что документ был с реквизитами минского офицерского казино. Какая-никакая, но все же официальная бумага, и на первых порах могла выручить. Во всяком случае, Двойра была в восторге, когда он вручил ей «свидетельство», и одарила благодетеля пылкой плотской любовью.
Глава двадцать первая
Майор с чемоданчиком
В один прекрасный день, когда у перрона полуразрушенного минского вокзала застыл длинный эшелон с локомотивом в сторону Орши, к вокзалу подкатил видавший виды «опель-кадетт». Водитель, обер-фельдфебель, помог майору достать из багажника чемоданчик в брезентовом чехле.
— Еще раз повтори свою задачу, — тихо попросил Лунь.
— С отправлением поезда еду в Борисов, занимаю малозаметное место на вокзальной площади и жду вас.
— Все верно. Постарайся не торчать все время в машине. Оставь ее открытой. Избегай каких-либо контактов с немцами.
— Да уж какие там контакты с моим «дойчем»! — усмехнулся Лобов. — Язык мой — теперь воистину враг мой.
— Взрыв произойдет на подъезде к Борисову. Накинь мне пару часов, чтобы добраться от места крушения до борисовского вокзала.
— Понял. Буду ждать до упора.
— Если со мной что-то случится, берешь командование группой на себя и уходишь из Минска в леса. Точно так же, как мы прибыли. Не вздумайте оставаться — гестапо работает четко: выловит всех, как бы вы ни таились. А в лесах есть шанс.
— Да это я прекрасно понимаю.
— Ну, действуй по обстоятельствам! Голова у тебя на плечах. А плечи широкие! Жаль, не могу тебя обнять. Но я очень рад, что судьба свела нас на одном пути, наверное, самом трудном в моей жизни.
— И я вам тоже очень благодарен! Без вас точно пропал бы… Век буду помнить! Но верю в вашу звезду.
— Бывай, танкист-фотограф-агроном!
Они крепко пожали друг другу руки, и майор взбежал по ступенькам в здание вокзала.
— Ну, что?! — встретил его радостной улыбкой военный комендант. — В Берлин или Варшаву?!
— В Москву!
— Достойно! Но пока дальше Орши отправить не смогу.
— Ну, тогда до Орши.
— На фронт за крестом? — спросил подполковник, подписывая посадочный талон.
— Надеюсь, мы еще обмоем мой крест вместе!
— Желаю успеха, господин бравый майор!
Подполковник налил из карманной фляжечки по стопочке коньяка, а затем сам проводил друга к вагону. Вагон, как по заказу, оказался третьим от паровоза. Впрочем, их было всего четыре пульмана, в котором размещались офицеры танковой дивизии, уходившей на подкрепление группы армий «Центр». За ними тянулась длинная вереница платформ с незачехленными танками и бронетранспортерами. Все они были обречены на гибель с того момента, когда в вагон № 3 сел новый пассажир в мундире пехотного майора. Обречены были и его попутчики по 3-му и 4-му вагону. Им не суждено было доехать к месту высадки. Эти мысли грели душу Луня, наполняли его гордостью: это его персональный вклад в дело разгрома гитлеровской армии!
Нещадно пекло солнце, и окна в вагонах были открыты. Попутчики по купе, куда комендант определил Луня, сидели в майках, но на крючках висели мундиры с погонами майоров и одного подполковника. Все трое были штабистами, и они охотно приняли в свою компанию — уже довольно теплую — нового камрада. Отмечали день рождения майора по имени Вилли. Пришлось поднять алюминиевый походный стаканчик за его 33-летие.
Лунь еще раз и не без горечи подумал о жестокости своей военной профессии. Вот сейчас он вольно или невольно приговорил к смерти всю компанию этих жизнерадостных людей, к уничтожению взрывом своего «адского» чемоданчика, но также, вольно или невольно, ему приходится пить за здоровье своих жертв. И никто из них ни сном ни духом не подозревает в нем своего убийцу. Тем не менее через час-другой он отправит их на тот свет, потому что на этом свете — они его враги, враги его Родины. Отмечали бы свои дни рождения у себя дома, а не в захваченном Минске, не в России, куда они притащили с собой всю эту вереницу танков, бронированных машин смерти. И потому за ваш упокой, господа танкисты! Ваша гибель на совести того, кому вы все кричите «хайль!», на совести тех, кто вас сюда прислал.
Поезд наконец дернулся, по сцепкам прокатился лязг рывка, и эшелон, набирая скорость, двинулся на восток. Лунь встал и прошел в туалет. Вагон был старой советской постройки с жесткими деревянными сиденьями и большими тамбурами. «Оставить чемоданчик в туалете, поджечь шнур и тут же перейти в передний вагон? Да, это было бы проще всего. Но проход по вагону с чемоданчиком вызвал бы вопросы попутчиков: “Вы нас покидаете?” — “Да, покидаю. Выхожу в Борисове”. — “Ну, тогда по рюмке на прощание. Станция еще не скоро”». Он прокрутил этот вероятный диалог про себя. «Нет, так нельзя: его уход перед самым взрывом будет слишком заметным. Те, кому повезет уцелеть, потом могут припомнить, как все было».
«Но где же поджигать шнур? Да прямо в купе. Офицеры уже достаточно накачались, чтобы быть начеку. К тому же они нещадно курят. Взять сигарету. Положить чемоданчик на колени. Сделать вид, что в нем надо что-то найти. И сигаретой, которая ненароком должна оказаться в пальцах правой руки, поджечь шнур. Он горит бездымно с легким шипением, но шум поезда и пьяная перепалка наверняка его заглушит. Закрыть чемоданчик, поставить его под полку и выйти в туалет.
Не слишком ли нагло и дерзко?»
Лунь еще раз оглядел своих попутчиков, достал чемоданчик и снова упрятал под полку. Никто не обратил на его действия ни малейшего внимания.
«А фуражка? Ее ведь надо взять с собой. Без нее непросто будет добраться до Минска, да и в городе офицеру без фуражки никак нельзя. И ни в каком немецком “военторге” ее не купишь. В туалет в фуражке не ходят. Взять фуражку — это значит, что он собирается покинуть компанию. Опять пойдут вопросы — “вы куда?” Фуражка — мелочь, но именно мелочь может все испортить. Дьявол таится в мелочах. И без фуражки нельзя, и с фуражкой так просто не выйдешь… Забыть фуражку в туалете заранее? А потом по пути в передний вагон забрать? Может быть… Если никто не запрется в туалете в этот момент. Да черт с ней, с фуражкой! — разозлился Лунь. — Снявши голову, по фуражке не плачут! Э, нет… На воре и шапка горит! Уходить надо с фуражкой… На худой конец можно сказать: “Пойду, проведаю друга”. И машинально взять фуражку, не надевая ее. Да машинально — чисто офицерский рефлекс: без фуражки все равно что голый».
