Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона
— Я знаю, вы, друг мой, недавно давали поручение Чарторижскому съездить в Варшаву, проведать, поддержат ли вас поляки, если ваши войска перейдут границу. Ну и чего вы добились, мой друг, от любовника вашей жены?
— О, Мария, не надо, пощадите меня!
— Я прощаю вам вашу слабость как человеку, которого низко обманывают. Это потому, что вы имеете ангельское сердце. Но как императора я вас не могу простить. Вы доверили государственную тайну лицу, которое обольстило вашу жену. И чем же на этот раз он оплатил ваше доверие? Выдал князю Юзефу Понятовскому, подлому прислужнику Бонапарта, ваши сокровенные мысли о будущем Польши.
Боже, он же хотел добра, искал как лучше для самих же поляков! Разве думал он, что друг детства и юности передаст его намерения в руки тех, кто не приемлет и самой мысли о том, чтобы Польша возродилась под властью России? Но есть же истинные поляки, которые только и ждут, когда он, русский царь, станет и королем польским. И одна из них — она, Мария Нарышкина, урожденная Святополк-Четвертинская.
Кому же довериться, как не ей, знающей каждый потаенный уголок его души? Лиза? О нет, с нею все рано в жизни началось, совсем глупо и по-детски, точно игра в куклы, и рано перегорело, обретя рамки привычки и жалости.
Вспомнил скамеечку с подушечкой, вышитою женой для ушибленной ноги. Педантичная немецкая заботливость, бесспорно, достойная благодарности. Но ее сердце, разве оно ему безраздельно принадлежит, если когда-то сострадало другому? А может, в том он виноват был? Может, сам, излюбив, толкнул к тому, в ком более нашла она отзвука?
Однако будет о том. Живая, требующая выхода страсть не в состоянии копаться в ненужном уже прошлом. Она — безоглядна и безрассудна. Она и в счастье, и в горе — всегда в нераздельном единстве, любовь его и любовь Нарышкиной, которую он сделал первой дамой двора.
А Лизе уже спасибо за то, что она умеет молча и достойно нести свой крест, умной душою своею понимая, что лучше так, чем никак вообще, как бы не подбивала ее мама, великая герцогиня Баденская, на развод. Лиза и теперь как та, тринадцатилетняя девочка. Приласкай, погладь ее по головке, она и заплачет от счастья, прижимаясь к тебе крепко-крепко. Сама же меж тем знает: с другой у него — и другие ласки.
К кому бы еще он мог так — исстрадавшийся и обессиленный, броситься на грудь и всю ее омочить слезами, когда зимой, после Аустерлица, бросив свою армию, примчался в Петербург?
Не в Зимний, не в Гатчину, не в Царское Село или Петергоф — только к ней, Мэрии Антоновне, в ее дом, невзирая на мужа и все окружение. И все, включая в первую очередь мужа, обер-гофмейстера двора, получившего, конечно, эту высокую должность благодаря ей, — вон, на цыпочках, не дыша…
Однако — что же о Польше, как все же следует поступить с ней? Мария Антоновна ему более не простит. Теперь уже не как императору — как человеку, который во всем прежде всего обязан быть мужчиной.
— Да, вот о чем, Николай Петрович, я хотел бы попросить. Надо бы подготовить договор России и Франции именно о Польше.
— Проект такого соглашения, государь, ваше и французское иностранные министерства одобрили в предварительном чтении, — учтиво наклонил голову Румянцев.
Взгляд Александра Павловича выразил неодобрение.
— Первый же параграф сего соглашения вызвал мое неудовольствие. Следует написать так: «Франция торжественно обещает, что Польское королевство никогда не будет восстановлено».
— А что это даст, государь? — Острые рачьи глазки канцлера сошлись к переносью, лоб от напряжения заблестел. — Надобно действовать, ваше величество! Вот, кстати, разумный прожект о немецком легионе, доставленный на ваше высочайшее имя уважаемым Александром Ивановичем…
Император повернул голову к своему флигель-адъютанту.
— Твою, Чернышев, записку я одобрил. И Николай Петрович — слыхал? — такого же мнения. Дело передано в руки военного министра. И как ты верно мне писал, я строжайше повелел хранить сие предприятие в тайне. Корпус начнем формировать в Ревеле. А сих начальников его — генерал-лейтенанта графа Вальмодена и полковника барона Теттенборна в тех же самых чинах я зачислю в русскую службу. Однако повелеваю им пока находиться в прежних местах — также во избежание преждевременной огласки.
И, словно споткнувшись о какую-то свою, не дававшую успокоения мысль, спросил:
— Чаю, не в видах ли будущей судьбы герцогства Варшавского ты, Чернышев, задумал всю эту затею с немецким легионом? Ударить на Одер и на Вислу сим корпусом разом, так ведь, признайся?
— Не совсем так, ваше величество, — смело посмотрел в глаза царя его флигель-адъютант. — Как я имел честь вам донести в записке, у корпуса — своя цель: вывести Пруссию из числа верных союзниц Франции. А ради того, чтобы упредить выход Наполеоновых корпусов на Вислу, признаюсь, имею особый план.
— Превентивная война? — выразил догадку Александр Павлович.
— Совершенно верно, ваше величество. Только с одним уточнением — как раз чтобы избежать сим маневром большой войны, — ответил Чернышев и тут же развил свою мысль.
Пока не пришли в Варшаву главные силы французов, русским армиям и занять все герцогство. В Российской империи, известно, находятся целые губернии с польскими жителями. А вместе с герцогством это и станет единой Польшей. Император же всея Руси становится и королем польским.
— А ежели уж неизбежна война с Наполеоном, к коей неминуемо дело как раз и идет, — закончил Чернышев, — то станем драться не на нашей земле. И не по нашим городам и селам начнет гулять красный петух да разор. Да и кровью откупимся малой. Но вряд ли, еще не перебросив всю свою великую армию к Висле, решится Наполеон открыть кампанию. Кроме того, мне досконально известно: в своей армии Наполеон не имеет такой легкой конницы, как у нас. Весь расчет у него на подобную кавалерию герцогства Варшавского. А это по меньшей мере двадцать тысяч сабель. Заняв же Варшаву, мы тем самым лишим французов и сей дополнительной силы. Вот мои резоны, почему нам во всех смыслах выгодно Наполеона упредить.
— Государь, истину толкует Чернышев, — не удержался канцлер. — Есть, есть резоны в том, что он предлагает! И Барклаев штаб за сию мысль крепко ухватится. Иного выбора у нас нет, чтобы покончить с Бонапартом. Не пускать же его разбойничать в наши, исконно русские, губернии!
«Что ж это я никак не обрету опоры? — поморщился Александр Павлович. — То ж будто в моей собственной душе читают Чернышев и Румянцев, а чтобы ясно сказать: «быть по сему!», как начертал давеча на Чернышевой записке о немецком корпусе, — что-то сдерживает, что-то мешает. Крови и войны пугаюсь? Но от них не уйти. А так — кровь все же малая, прав Чернышев. Ибо не со всею бонапартовой мощью столкнемся. Да тут и немецкий легион с кораблей направится громить еще не дошедшие до предписанных позиций французские полки.
