Михаил Щукин - Ямщина
Марья чувствовала, что с мужем творится что-то неладное, зорко взглядывала на него сбоку, готовая в любой миг прийти на помощь, и тоже молилась, жарко упрашивая Бога, чтобы он послал Митеньке исцеление.
Закончив службу, отец Георгий сказал проповедь, призывая всех к праведной жизни и выразив надежду, что теперь жители Огневой Заимки, имея свой Божий дом, никогда не забудут к нему дорогу. Отдельное слово в проповеди он уделил благодеянию Тихона Трофимовича Дюжева и благодарности всем плотникам и всему обществу за возведение храма.
– Душа христианина не может жить без гласа Господнего. А глас Господен явственней всего слышится в храме, в дому молитвы. Так пусть наш храм всегда будет наполнен молитвой и покаянием! – говорил отец Георгий, и прихожане внимали ему в полной тишине, нарушаемой только потрескиванием горящих свечей.
Отстояв службу, люди вышли из церкви, но долго еще не расходились, разговаривали друг с другом, поднимали головы и снова и снова смотрели на храм, который величаво стоял и будто парил над всей округой, освещая ее блеском позолоченного креста.
Тихон Трофимович тоже взглядывал вверх, поднимая голову и придерживая шапку, чтобы она не свалилась, тоже видел крест, горящий посреди яркого морозного дня, и от радости, переполнявшей его сердце до самого края, у него даже кружилась голова.
Вдоволь налюбовавшись, он заторопился домой, потому как скоро должны были явиться на торжественный обед гости, которых он пригласил еще загодя. Хотя мог бы и не торопиться: Степановна с Феклушей успели и приготовить все, и на службу сходить, и, вернувшись раньше него, накрыли столы.
Гости подходить стали только к обеду. Отец Георгий, староста Тюрин, Роман, плотники, Иван Зулин – никого не забыл Тихон Трофимович, приглашая отпраздновать торжественное событие. И когда после молитвы все расселись, когда установилась за столом тишина и он поднялся, чтобы сказать первое слово, увидел: не было за столом Митеньки Зулина. Старший брат был, а его – нет. Затревожился, но спрашивать не стал. Только по прошествии некоторого времени, улучив момент, тихонько задал вопрос Ивану. Тот в ответ лишь махнул рукой и неохотно сказал:
– Неладно у нас с парнем, да это другой разговор, не для нынешней минуты, после как-нибудь скажу…
С Митенькой и впрямь творилось неладное. Едва только вышли из церкви и направились домой, как он с полдороги, внезапно обернувшись назад, вдруг зарыдал и сквозь рыдания выдавил:
– Крест-то, крест, такой красоты… веревку привязали и сдернули!
Домашние плотно окружили Митеньку и, подхватив его под руки, торопливо повлекли домой, озираясь и боясь, как бы кто ненароком не услышал его слова. А Митенька, влекомый сильными руками по дороге, все выворачивал голову, оглядываясь назад, на храм и крест над храмом, и рыдал еще безутешней.
Дома, когда его раздели, он обмяк, успокоился и напоенный горячим чаем уснул. Марья осталась дежурить рядом с ним; горбясь, сидела на стуле и держала в руках его вздрагивающую ладонь.
Но Митенька спал недолго. Неожиданно вскинулся на постели, как от толчка, распахнул совсем незаспанные глаза и спросил:
– А где все?
– Маменька у себя, – отвечала ему Марья, – а братчики к Дюжеву, на обед, ушли.
– Напугал я вас, – раздумчиво произнес Митенька, передергивая плечами и скрестив на груди руки, – а пуще вас сам напугался. Вижу! Вот как тебя вижу… Люди из церкви все тащат, бросают на землю, орут, орут… Колокол вниз сбросили, он упал на землю и треснул… А к кресту веревку привязали, схватились за нее и крест вывернули…
– Да что ты такое говоришь, Митенька! – в страхе вскричала Марья, – это же богохульство!
– А я вижу, – опустил голову Митенька, – не хочу, а вижу, так ясно, даже слышу, как крест трещит. Страшно… Погоди, погоди, Марья…
Он вскочил и, как был в одной рубахе, без шапки, выбежал на улицу. Марья – следом за ним. Но далеко Митенька не убежал. За воротами остановился посреди улицы, откуда виден был храм, долго глядел на светящийся крест и говорил самому себе:
– Вот же он, на месте… Почему тогда мне другое видится? Марья, почему мне это видится?
Марья, ничего не отвечая, накинула ему полушубок на плечи и, приобняв, повела в дом.
Митенька послушно шел рядом с ней и больше уже не оглядывался.
12
Феклуша прямо-таки сразила Романа своей покорностью и смирением. Молча выслушала отца, не вставив ни единого слова, и просто ответила:
– Я согласна, батюшка, в город, так в город…
И сразу принялась собирать нехитрые пожитки.
Было это накануне освящения церкви, а через три дня, рано утром, Митрич уже подогнал кошевку к дому Романа, уложил небольшой узел и, подождав, когда отец попрощается с дочерью, весело понужнул тройку. Не оборачиваясь, весело крикнул Феклуше:
– Ну чо, девка, за городской житухой поскачем?! Эх, красота, разбегайся, босота, – богатство прет!
Феклуша ему не ответила: обернувшись, она смотрела на Романа, который одиноко и горестно стоял у ворот, приставив широкую ладонь козырьком к глазам, и даже не шевелился.
Подъехали к дому Дюжева и скоро, провожаемые Вахрамеевым, Степановной и Васькой, тронулись в путь.
Уже за околицей, вспомнив, Тихон Трофимович подосадовал:
– Забыл Ваське напоследок хвоста накрутить. Ему, обормоту, на каждый день острастка нужна. Свалился же подарочек на мою седую голову!
– Сами выбирали, – подъелдыкнул Митрич, – сами говорили – «удалой парнишка»…
– Ты, Митрич, помалкивай, тебя не спрашивают, – обрезал Тихон Трофимович и удивленно развел руками: – Это надо же так народишко распустить! Кто куда хочет, туда и воротит, а мне, хозяину, одно осталось – утираться. Погодите, разгребусь с делами, я до вас доберусь, вы у меня по одной половичке ходить будете, а на другую и глядеть забоитесь… Тьфу, зараза, с утра разозлили! Хоть бы ты меня, Феклуша, развеселила!
– Да как же я развеселю, Тихон Трофимыч?
– Как? Ну хоть песню спой, что ли! Песни-то знаешь?
– Да знаю, мама-покойница еще учила, там, дома. Мы раньше с ей много пели. Только песни-то все невеселые, печальные они…
– Давай печальную, коли нам с тобой веселья нету!
Феклуша замолчала, прикрыла глаза, глубоко вздохнула и не запела, а будто с сердца сняла давно накопившиеся там и не находившие выхода слова:
Не пой, не пой, соловушек, не пой, молодой,
Не давай тоски-назолушки ретиву сердцу —
И так тошно, грустнехонько сердцу моему!
Вспомни, вспомни, дорогая, прежнюю любовь,
Как мы с тобой, дорогая, сызмалехоньку росли,
Короткие летни ноченьки прогуливали,
Осенние темны ноченьки просиживали,
Забавные тайны речи говаривали…
