Ф. Мюльбах - Шестая жена короля Генриха VIII
— Ваше величество, я желаю отрешить мою фрейлину леди Дуглас от ее должности, вот и все, — сказала королева, между тем как ее взоры с презрительным, но в то же время скорбным выражением блуждали по фигуре ее бывшей приятельницы, распростертой на полу.
— Она уже отрешена! — сказал король. — Завтра утром ты выберешь себе другую фрейлину. Пойдем, Кэт!…
И король, опираясь на руку супруги и Джона Гейвуда, медленными и тяжелыми шагами поплелся из комнаты.
Граф Дуглас проводил их взором мрачной ненависти; когда за ними затворилась дверь, он с угрозой поднял к небу руку и с его дрожащих губ посыпались бранные слова и проклятия.
— Я побежден, снова побежден! — пробормотал он, скрипя зубами. — Я унижен этой женщиной, которую ненавижу и хочу погубить во что бы то ни стало! Да, на этот раз она победила, но мы снова вступим в борьбу, и наше отравленное оружие все-таки поразит ее наконец!
Вдруг он почувствовал, как на его плечо легла рука, и взор горящих, мечущих искры глаз впился в его лицо.
— Отец, — произнесла леди Джейн, с угрозой поднимая к небу правую руку, — отец, клянусь Богом, бодрствующим над нами, что я донесу на вас самих королю как на государственного изменника, что я открою ему все ваши проклятые интриги, если вы не поможете мне освободить Генри Говарда!
Почти с горестным выражением посмотрел граф Дуглас в ее бледное, как мрамор, страдальчески подергивавшееся лицо, после чего сказал:
— Я помогу тебе! Я сделаю это, если ты, в свою очередь, согласна помогать мне и содействовать моим планам!
— О, спаси только Генри Говарда, и я кровью своего сердца подпишу, что предаюсь дьяволу! — воскликнула Джейн Дуглас с ужасной улыбкой. — Спаси Говарду жизнь или же, если это не в твоих силах, доставь мне по крайней мере счастье умереть вместе с ним.
VII
РАЗОЧАРОВАНИЕ
Парламент, который давно уже не осмеливался идти наперекор воле короля, вынес свой приговор: он обвинил графа Сэррея в государственной измене и, основываясь на единственном показании его матери и сестры, признал графа виновным в оскорблении величества и в государственной измене. Герцогиня Ричмонд в своих обвинениях против брата могла указать лишь кое-какие его слова досады на недостаток повышения по службе да кое-какие жалобы на множество казней, наводнявших человеческой кровью землю Англии; что касается его матери, герцогини Норфольк, то она была в состоянии подтвердить лишь то, что граф Сэррей, по примеру своего отца, носил герб английских королей. Однако, несмотря на слабость такого рода обвинений, парламент все же приговорил Генри Говарда, графа Сэррея, к смертной казни, и король подписал этот приговор.
Ранним утром на следующий день была назначена казнь, и во дворе Тауэра рабочие уже занимались возведением эшафота, на котором должна была пасть голова благородного графа.
Генри Говард сидел одиноко в своей темнице. Он мысленно покончил с жизнью и со всем земным. Он распорядился своими делами и составил духовное завещание; он написал матери и сестре, что прощает им их лжесвидетельство, и обратился к отцу с письмом, в котором в благодарных и трогательных словах увещевал его оставаться стойким и спокойным, просил не плакать о нем, потому что смерть была для него желанной, а могила — единственным убежищем, манившим его к себе. Жизнь не могла уже дать ему ничего более, а смерть соединяла несчастного осужденного с его возлюбленной. И он приветствовал смерть, как своего друга и избавителя, как священника, которому предстояло сочетать его узами брака с Джеральдиной.
Узник слышал бой больших башенных часов в тюрьме, возвещавших время гулкими ударами, и с радостным биением сердца приветствовал каждый протекший час.
Наступил вечер, и глубокий мрак опустился на землю. То была последняя ночь, остававшаяся еще в распоряжении Говарда, последняя ночь, разлучавшая его с Джеральдиной.
Сторож отворил дверь, чтобы принести графу фонарь и спросить, что он прикажет. До сих пор, по особому распоряжению короля, Говард был лишен света в своей темнице и провел шесть длинных вечеров и ночей заточения в потемках. Но накануне ему осветили тюрьму и готовы были разрешить все, чего он мог еще пожелать. Жизнь, которую ему предстояло покинуть через несколько часов, должна была еще раз одарить его всеми прелестями и всеми наслаждениями, которые он вздумал бы потребовать от нее.
Однако Говард потребовал для своей последней ночи, чтобы его только оставили одного и без огня.
Тюремщик загасил огонь и вышел, но не заложил дверей тяжелым железным засовом, не запер их на большой замок, а лишь притворил тихонько, не захлопнув на защелку.
Генри Говард не обратил на это внимания; он совсем не интересовался, заперта ли его дверь, потому что не жаждал более жизни и не рвался на свободу.
Он откинулся назад на своем стуле и предался грезам с открытыми глазами.
Все его помыслы, чувства и желания обращались к Джеральдине, вся его душа сосредоточилась на мысли о ней. Ему казалось, что он может заставить свой ум видеть ее, а своими чувствами ощущать ее присутствие. Да, она была тут, он ощущал и сознавал это. Он снова лежал у ее ног, прислонялся головой к ее коленям и прислушивался опять к обворожительным откровениям ее любви.
Совершенно отрешившись от настоящего и от своего бытия, граф Сэррей видел и чувствовал только ее. Таинство любви совершилось, и под покровом ночи Джеральдина снова спустилась к нему, и они были вместе.
Блаженная улыбка играла на губах графа, бормотавших восторженные слова привета. Опьяненный дивными галлюцинациями он увидал приближавшуюся к нему возлюбленную, простер руки, чтобы обнять ее, и не очнулся от своего экстаза, даже когда почувствовал вместо близости Джеральдины лишь холодную пустоту.
— Зачем, — тихонько спросил он, — ты опять ускользаешь от меня, Джеральдина, чтоб кружиться с виллисами в танце смерти? Приди, Джеральдина, приди! Моя душа томится по тебе, мое сердце зовет тебя своим последним останавливающимся биением. Приди, Джеральдина, о, приди!
Что это такое? Дверь как будто отворилась и снова заперлась на защелку; чья-то нога словно скользила по полу, а тень человеческой фигуры заслонила мерцающее отражение света, дрожавшее на стенах.
Генри Говард не видел этого. Он не видел ничего, кроме своей Джеральдины, которую призывал к себе с жаром и томлением. Он открыл объятия и звал возлюбленную со всем пылом, со всем восторгом влюбленного.
Вдруг у него вырвался возглас восхищения. Его мольба любви была услышана; сон обратился в действительность. Его руки уже не охватывали пустоты, но прижимали к груди женщину, которую он любил и ради которой должен был умереть. Он прильнул устами к ее устам и отвечал на ее лобзания; он обвил руками ее стан, и она крепко-крепко прижала его к своей груди.
