Борис Изюмский - Избранное
Изба наполнилась новгородцами, пробившимися через мост Авраам склонился над Тимофеем, обмотал искалеченную руку тряпкой, Павша и Прокша поднесли к губам Тимофея склянку с вином, добытую у Милонега. В избу вбежала маленькая, похожая на девочку, Настасья.
Услышав, что Кулотка появился в городе, она, схватив острогу, устремилась к мосту – где же еще ему быть! И там, увидя его впереди, стала пробираться к нему. Но ее все оттирали, и она упустила его из виду. Сейчас, вбежав в избу, Настасья остановилась, как в столбняке, с ужасом уставилась на Кулотку. Он лежал на спине спокойно, словно на время уснул, только впадины глаз пугающе окаменели.
Настасья с рыданием бросилась к нему на грудь; никого не стыдясь, закричала:
– Суженый мой! Очнись, суженый мой!
Прижимая к груди искалеченную руку, пошатываясь, Тимофей вышел из Одрины на владычный двор. Неясно проступал в темноте Софийский собор.
«За белыми стенами – черные души! – с ненавистью поглядел на него Тимофей. – Кто, как не вы, подослали убийц к моему отцу!»
Тимофей долго брел домой.
По улицам еще метались в ночи смоляные факелы.
Бой затих, и только кое-где, как перекличка, слышались в темноте гулкие от близости Волхова голоса:
– Владыка-то сбег из города.
– Утек, подлюка… Житницы с собой не унес…
– А Нездиного щенка давень за город вывели, ларь какой-то отняли, пинок дали – не попадайся боле!
– Рыло-то ему ктой-то отменно расписал!
– Эх, в монастырях знатно порастрясли боярское добро!
– А чо горит?
– Хоромы Незды и Милонега…
Все это происходило где-то рядом с Тимофеем, глубоко не задевая его сознания.
На Торговой стороне полыхали дома. Огромные языки пламени взметались к небу, зловещие отсветы их недобро играли на мрачной воде Волхова.
Но Тимофей шел словно в черном непроницаемом тумане, ничего не видя. Нет Кулотки, нет… И как теперь без руки писать?
Валил мокрый снег. Багровые искры пожара сплетались с хлопьями снега, казалось, мела невиданная пурга. Одежда прилипла к телу Тимофея, мучительно болела рука. Он ткнул ногой дверь своей избы. Одиноким огоньком горела, потрескивая, лучина. Ольги не было.
«Верно, у соседей, – подумал Тимофей и невольно вспомнил то, что говорил о ней владыка. Гнев захлестнул его: – Лжа! Не могла Ольга изменить! Затравить меня хотите! Лжа!»
Он стал на колени возле лавки, положил голову на шкуру, прошептал нежно:
– Поклеп не коснется тебя, люба моя! Не бойся, не коснется.
В памяти неожиданно возник разговор об Ольге с Авраамом. Отгоняя его прочь, Тимофей успокаивал себя мысленно: «Не все след принимать, что по реке плывет, не всему верить, о чем люди говорят».
Он вспомнил вишневые косточки, что сбирала Ольга в ладошку в темноте.
– Нет, нет ее провинки! Изолгали!
И вдруг почувствовал что-то твердое под щекой. Увидел на шкуре нож Лаврентия, оброненный им, тот поясной нож с черенком в серебре, что подарил ему когда-то в ладье, после боя у Отепя.
Тимофей задохнулся. Казалось, сердце остановилось. Он схватил здоровой рукой этот нож, как змею, глядел на него с ужасом и ненавистью. Рыдания подкатили к горлу, все тело его содрогалось.
С бешенством швырнул он нож, и тот вонзился в пол у порога.
А подлая память услужливо подсунула: река… и он с Ольгой, и ее ответ: «Сила». Всплыло жирное лицо Лаврентия: «И это сила?» И еще… как-то Ольга сказала о Настасье: «Ну чего она ждет Кулотку? Слова не давала, а девичье дорогое время теряет». Тимофей тогда впервые закричал на нее: «Да ты смыслишь, что говоришь?!»
Ольга прижалась к нему, заласкалась: «Пошутила я, пошутила… Ну что ты все к сердцу так близко берешь?»
Нет, не шутила она, просто вырвалась муть из глубины души. Как мог он жить столько под одной кровлей, не ведая, кого пригрел?
С полки свешивалась плеть, когда-то врученная ему отцом Ольги. Исполосовать? Или притвориться слепцом? Будто ничего не увидел, не понял?
Он застонал от боли.
– Нет, не могу! Вырвать из сердца! Или задушить своими руками!
Тимофей заскрипел зубами, сердце раздирала боль, она была сильнее, чем боль в руке.
В сенях стукнула дверь, и на пороге появилась запыхавшаяся, порозовевшая от быстрой ходьбы Ольга, воскликнула радостно:
– Выпустили?
И нежданно в глубине души его пробилась робкая надежда: «Сейчас прояснится… Ничего не было… все по-старому». Это возникло как мольба к жизни – пощадить его хотя бы здесь.
Ольга хотела броситься к Тимофею, но, увидя выражение его лица, налившиеся кровью глаза, култышку руки с окровавленной тряпкой, нож у порога, смертельно побледнела.
От страха лицо ее стало некрасивым, она рухнула на колени, завыла:
– Нет вины моей!.. Нет!.. Прости!
В неистовстве Тимофей подбежал к ней, схватил за руку так, что Ольга вскрикнула.
– Что, что простить?
Она закрыла глаза, готовая на смерть, на побои. Тимофей гадливо отшвырнул Ольгу от себя, приглушенно стеная, выбежал на улицу.
Ольга продолжала лежать ничком на полу. Что могла она сделать? Как доказать, что ничего не было, когда кругом виновата? Принимала подарки, скрытничала…
И сегодня Лаврентий пришел под вечер – она только зажгла лучину, – сразу показался ей каким-то странным, взъерошенным.
Поставил на стол тяжелый ларь; отбросив крышку его, прошептал, ликуя:
– Гляди!
В ларе навалом ожерелья, кресты, перстни, браслеты, золотые с эмалью колты и камни, камни… От их ослепительного сияния Ольга даже глаза зажмурила, а когда открыла – невольно залюбовалась чудной игрой лучей.
Лаврентий же, довольный произведенным впечатлением, ближе пододвинул к ней ларь:
– Да ты погляди! Захочешь – все твоим станет! Погляди!
Она отстранилась, строго сказала:
– Не надо! Ты уходи! – Не хотела и разглядывать все это, когда Тимофей в беде. – Уходи!
Но Лаврентий протянул ей золотое оплечье:
– Да ты только примерь! Ну чего боишься? Примерь скорее!
Оплечье красоты невиданной: на золотых пластинах, нежно раскрашенных по эмали в изумруд и синь, сидели птицы у древа жизни.
Рука Ольги невольно потянулась приложить оплечье к груди, полюбоваться, как станет выглядеть.
И вдруг Лаврентий набросился. Рот слюнявый, расквашенный, глаза юродивого…
Она задохнулась от неожиданности, гадливости, ударила его по лицу ожерельем, убежала, плача, к соседям, рассказала им обо всем… И вот эта страшная встреча с Тимофеем…
Да, он вправе, вправе не верить ей, подлой!
Ольга уткнулась лицом в пол и зарыдала.
Только теперь она поняла, как свята и верна Тимофеева любовь, как не ценила она ее… Пусть он безмолвник, а кому она, Ольга, более, чем ему, надобна?
