Константин Жемер - Висельник и Колесница
«Как вы там говорили, батюшка Ксенофонт? Мол, душа человеческая – поле битвы между божественным замыслом и кознями диавола? – подумал Американец – Что ж, когда я выбрал дружбу – диавол заплакал!»
Коренной сцепился с поседевшим в битвах воином. Штык против сабли при равной сноровке, кто кого – сложная задачка для теоретика фехтования.
Остальные трое гуртом ринулись на графа, подбадривая себя криками. Два голоса осеклось, а третий перешел в вопль: сабля Американца вспорола уланский мундир и по синему сукну зазмеились темно-алые струйки. Раненый ругался не столько от боли, сколько оттого, что получил удар при первом же наскоке.
- Чего орешь, цыпа? – осведомился Толстой. – Я страсть как люблю утиные грудки! А ещё – шейки, – замысловатый финт, уводящий книзу шпагу противника, и его горло взрезано от уха до уха.
Двое оставшихся, отступив на шаг, смотрели на товарища, извивающегося в стремительно краснеющей снежной кашице.
Толстой перевел дух. С двумя он должен справиться. Хоть и устал гораздо больше, чем мог предположить.
Выставив перед собой штуцер с кортиком, Леонтий обходил своего поляка по кругу. Внезапно, страшно закричав, гренадер сделал обманный выпад и, развернувшись, с хрустом опустил приклад на седую голову улана. Совсем как Суворов ещё учил: «Неприятеля надобно колоть прямо в живот, а если кто штыком не приколот, то прикладом его».
Внутри дома на Крыжановского со стен пялились головы кабанов и оленей, будто уверяя:
- И твоя голова будет здесь, место найдётся!
Мертвые твари лесные, устрашить не устрашили, но насторожили. Это зверь прёт, не разбирая дороги, а человеку дано знание о сетях ловчих. Максим снял со стены кабанью голову, и с усилием насадил на саблю – подъял как знаменщик полковой стяг.
Ступени жалобно застонали под твердой поступью.
Свиш-ш-ш! – звериная голова дернулась на сабле и полегчала вполовину. Максим чихнул от попавшей в нос трухи и стянул с клинка останки, подумав: «Памятный ударчик!» Так он и взошел на этаж, держа саблю в одной руке, а пол головы – в другой.
На полу за тяжёлой кроватью, сжавшись в комок, сидит Елена – одежда в беспорядке, на лице – слёзы ярости. У Радзивилла по щеке – борозды от ногтей, в глазах – досада, что не успел довершить начатое. В руке – сабля.
Ох, не зря спешил Максим, понукая лошадей – ещё немного, и не выстояла бы девичья честь.
Двое мужчин, ни говоря ни слова, замерли друг против друга. Но взглядам молчать не прикажешь – у них свой диалог.
- Я проделал долгий путь – руки устали от вожжей, уйди в сторону, не то раздавлю! – говорит один.
- Разве не знаешь, что ждёт в конце всех путей? – отвечает другой.
Противники встали в меру[197].
С едва слышным звоном дамасские клинки поприветствовали друг друга и остались довольны знакомством.
В следующий миг Радзивилл попытался проверить Крыжановского – провел молниеносный кроазе[198], но сабля в руке полковника не дрогнула.
Максим сделал несколько шагов и закрыл девушку собой. Манёвр дорого ему обошёлся – грудь пересекла кровавая борозда.
Костистое лицо противника исказилось в оскале, и он обрушился батманом[199]. Удар оказался такой силы, что парад[200] парализовал Максиму руку до локтя, лишив возможности перенести репри[201].
Генерал привстал на носки, замахнувшись для финального сокрушительного удара, но задохнулся от внезапной боли в паху. Будто черти поворошили кочергой в горниле его похоти – то Максим, перехватив саблю в левую руку, нанёс прицельный рипост[202]. Радзивилл страшно завыл и, крутнувшись, свалился на пол.
- Нельзя, Максимушка, – крикнула Елена, и полковник остановил coup de grace[203]. – Каждому воздастся по заслугам: пусть ещё годик порадуется жизни.
Девушка подбежала к полковнику и нежно провела рукой по раненой груди:
- За это тоже воздастся!
Она подала ему руку, и пара, не оглядываясь, покинула дом.
Посреди двора в позе древнегреческого актёра стоял граф Толстой. Руку он патетически простёр вслед двум улепётывающим во все лопатки уланам.
- Куда же вы, троянцы? Не отнимайте у Одиссея ратных забав! – кричал им Американец.
Радостный визг Плешки заставил Толстого оглянуться. Лицо графа застыло странной маской – будто скульптор взялся ваять трагедию, но на полпути вдохновился комедией.
Коренной, увидав полковника под руку с цыганкой, распушил усы и сказал:
- Вашвысбродь, не извольте беспокоиться, у нас тут тоже полный порядок. А ежели поискать, так и шубка для барышни сыщется.
Раньше всех у саней оказался Толстой, и он же первым заметил, что кое-чего не хватает. Во-первых, пропал мосье Александр, а во-вторых…
- Ё…й старик Книгу украл! – вопль Толстого заставил лошадей испуганно фыркнуть.
- Не уйдеть, б…е вымя! Вона, куды следы ведуть! – закричал дядька Леонтий, указывая направление.
Тонкая нить следов уводила в лес и вливалась в широкую тропинку. В конце ее возвышался малоприметный лысый холмик, возле него на утоптанном снегу грудой лежали вываленные из саквояжа пистолеты. Двигаясь на невидимых пазах, массивная каменная плита со скрежетом закрывала дыру в земле. И прежде, чем плита встала на место, преследователи успели увидеть Александра Ленуара, мягко улыбнувшегося им из сумрака подземелья.
Наполеон Бонапарт, часто наблюдавший эту ухмылку, прозывал её обладателя – "мой Демоний".
Глава 12
Конец игры
13 (24) ноября 1812 г.
Охотничий домик, затерянный в лесу близ города Мир Гродненской губернии.
Фёдор Толстой совершенно не ожидал от учёного подобной гадости. Подняв с земли один из пистолетов, граф заколотил рукояткой по затворному камню, который, оказывается, и снаружи прекрасно открывался.
- Господин Ленуар! Как вы могли на старости лет сделаться вором? Отриньте искушение и вернитесь немедленно: мы всё поймём и не станем укорять! Один на белом свете, куда вы пойдёте?
- Не убивайся так, Феденька, – серебряным голоском сказала Елена. – Он всё равно не вернётся.
Толстой посмотрел на девушку, залюбовался на миг, но усилием воли опустил взгляд.
- Почему же?
Елена поправила шубу, заботливо накинутую ей на плечи Максимом, и пояснила:
- Не знаю, кем назвался этот человек, но на самом деле его зовут Август, Гроссмейстер Ордена Башни…
…Давящую тишину подземелья нарушает неспешный шорох мягких подошв. Мрачные своды обступили одинокую фигуру идущего. Поверх чёрной сюртучной пары на нём овчинный полушубок, в руке – мятый саквояж. Свет фонаря испуганно жмется к стенам, не пробивая тьму и на восемь шагов. На ходу Гроссмейстер размышляет.
