Александр Дюма - Три мушкетера
— А также и мое, — сказал кюре.
— Помилосердствуйте! — опять заговорил Арамис.
— Desideras diabolum[54] несчастный! — вскричал иезуит.
— Он сожалеет о дьяволе! О мой юный друг, не сожалейте о дьяволе, умоляю вас об этом! — простонал кюре.
Д'Артаньян чувствовал, что тупеет; ему казалось, что он находится в доме для умалишенных и что сейчас он тоже сойдет с ума, как уже сошли те, которые находились перед ним. Но он вынужден был молчать, так как совершенно не понимал, о чем идет речь.
— Однако выслушайте же меня, — сказал Арамис вежливо, но уже с легким оттенком раздражения. — Я не говорю, что сожалею. Нет, я никогда не произнесу этих слов, ибо они не соответствуют духу истинной веры…
Иезуит возвел руки к небу, и кюре сделал то же.
— Но согласитесь, по крайней мере, что не подобает приносить в жертву господу то, чем вы окончательно пресытились. Скажите, д'Артаньян, разве я не прав?
— Разумеется, правы, черт побери! — вскричал д'Артаньян.
Кюре и иезуит подскочили на стульях.
— Вот моя отправная точка — это силлогизм: мир не лишен прелести; я покидаю мир — следовательно, приношу жертву; в Писании же положительно сказано: «Принесите жертву господу».
— Это верно, — сказали противники.
— И потом… — продолжал Арамис, пощипывая ухо, чтобы оно покраснело, как прежде поднимал руки, чтобы они побелели, — и потом, я написал рондо на эту тему. Я показал его в прошлом году господину Вуатюру[55], и этот великий человек наговорил мне множество похвал.
— Рондо! — презрительно произнес иезуит.
— Рондо! — машинально повторил кюре.
— Прочитайте, прочитайте нам его! — вскричал д'Артаньян. — Это немного развлечет нас.
— Нет, ведь оно религиозного содержания, — ответил Арамис, — это богословие в стихах.
— Что за дьявольщина! — сказал д'Артаньян.
— Вот оно, — сказал Арамис с видом самым скромным, не лишенным, однако, легкого оттенка лицемерия.
«Ты, что скорбишь, оплакивая грезы,
И что влачишь безрадостный удел,
Твоей тоске положится предел,
Когда творцу свои отдашь ты слезы,
Ты, что скорбишь.»
д'Артаньян и кюре были в полном восторге. Иезуит упорствовал в своем мнении:
— Остерегайтесь мирского духа в богословском слоге. Что говорит святой Августин? Severus sit clericorum sermo[56].
— Да, чтобы проповедь была понятна! — сказал кюре.
— Итак… — поспешил вмешаться иезуит, видя, что его приспешник заблудился, — итак, ваша диссертация понравится дамам, и это все. Она будет иметь такой же успех, как какая-нибудь защитительная речь господина Патрю[57].
— Дай-то бог! — с увлечением вскричал Арамис.
— Вот видите! — воскликнул иезуит. — Мир еще громко говорит в вас, говорит altissima voce[58]. Вы еще мирянин, мой юный друг, и я трепещу: благодать может не оказать своего действия.
— Успокойтесь, преподобный отец, я отвечаю за себя.
— Мирская самонадеянность.
— Я знаю себя, отец мой, мое решение непоколебимо.
— Итак, вы упорно хотите продолжать работу над этой темой?
— Я чувствую себя призванным рассмотреть именно ее и никакую другую. Поэтому я продолжу работу и надеюсь, что завтра вы будете удовлетворены поправками, которые я внесу согласно вашим указаниям.
— Работайте не спеша, — сказал кюре. — Мы оставляем вас в великолепном состоянии духа.
— Да, — сказал иезуит, — нива засеяна, и нам нечего опасаться, что часть семян упала на камень или рассеялась по дороге и что птицы небесные поклюют остальную часть, aves coeli comederunt illam.
«Поскорей бы чума забрала тебя вместе с твоей латынью!» — подумал д'Артаньян, чувствуя, что совершенно изнемогает.
— Прощайте, сын мой, — сказал кюре, — до завтра.
— До завтра, отважный юноша, — сказал иезуит. — Вы обещаете стать одним из светочей церкви. Да не допустит небо, чтобы этот светоч обратился в пожирающее пламя!
Д'Артаньян, который уже целый час от нетерпения грыз ногти, теперь принялся грызть пальцы.
Оба человека в черных рясах встали, поклонились Арамису и д'Артаньяну и направились к двери. Базен, все время стоявший тут же и с благочестивым ликованием слушавший весь этот ученый спор, устремился к ним навстречу, взял молитвенник священника, требник иезуита и почтительно пошел вперед, пролагая им путь.
Арамис, провожая их, вместе с ними спустился по лестнице, но тотчас поднялся к д'Артаньяну, который все еще был в каком-то полусне.
Оставшись одни, друзья несколько минут хранили неловкое молчание; однако кому-нибудь надо было прервать его, и, так как д'Артаньян, видимо, решил предоставить эту честь Арамису, тот заговорил первым.
— Как видите, — сказал он, — я вернулся к своим заветным мыслям.
— Да, благодать оказала на вас свое действие, как только что сказал этот господин.
— О, намерение удалиться от мира возникло у меня уже давно, и вы не раз слышали о нем от меня, не так ли, друг мой?
— Конечно, но, признаться, я думал, что вы шутите.
— Шутить такими вещами! Что вы, д'Артаньян!
— Черт возьми! Шутим же мы со смертью.
— И напрасно, д'Артаньян, ибо смерть — это врата, ведущие к погибели или к спасению.
— Согласен, но, ради бога, не будем вести богословские споры, Арамис. Я думаю, что полученной вами порции вам вполне хватит на сегодня. Что до меня, то я почти забыл ту малость латыни, которой, впрочем, никогда и не знал, и, кроме того, признаюсь вам, я ничего не ел с десяти часов утра и дьявольски голоден.
— Сейчас мы будем обедать, любезный друг; только не забудьте, что сегодня пятница, а в такие дни я не только не ем мяса, но не смею даже глядеть на него. Если вы согласны довольствоваться моим обедом, то он будет состоять из вареных тетрагонов и плодов.
— Что вы подразумеваете под тетрагонами? — с беспокойством спросил д'Артаньян.
— Я подразумеваю шпинат, — ответил Арамис. — Но для вас я добавлю к обеду яйца, что составляет существенное нарушение правил, ибо яйца порождают цыпленка и, следовательно, являются мясом.
— Не слишком роскошное пиршество, но ради вашего общества я пойду на это.
— Благодарю вас за жертву, — сказал Арамис, — и если она не принесет пользы вашему телу, то, без сомнения, будет полезна вашей душе.
— Итак, Арамис, вы решительно принимаете духовный сан? Что скажут наши друзья, что скажет господин де Тревиль? Они сочтут вас за дезертира, предупреждаю вас об этом.
