Уилбур Смит - Ярость
– Виктория! – услышала она свое имя. Не узнать голос было невозможно. Она резко остановилась и повернулась лицом к фургону.
– Ты! – прошептала она и лихорадочно огляделась. Тротуар был пуст, по шоссе между рядами высоких эвкалиптов двигались лишь несколько машин. Ее взгляд снова устремился на его лицо, голодный взгляд, и Виктория прошептала: – О Мозес, я не думала, что ты придешь.
Он наклонился на сиденье, открыл ближнюю к ней дверцу, и она бросилась к ожидающему фургону.
– Пригнись, – приказал он, и Виктория пригнулась к приборному щиту, а Мозес захлопнул дверцу и повел машину быстрее.
– Не могу поверить, что это ты. Все еще не могу. Где ты взял этот фургон? О Мозес, ты никогда не узнаешь, сколько… я слышала твое имя по радио… так много всего случилось…
Она обнаружила, что лепечет почти в истерике. Она так давно ни с кем не могла свободно поговорить; болезненный нарыв одиночества и желания словно лопнул, и гной выливался в потоке слов.
Она рассказывала о забастовке сестер и об изгнании, о том, что с ней связалась Альбертина Сисулу, что будет марш ста тысяч женщин к правительственным зданиям в Претории и что она хочет нарушить запрет и присоединиться к маршу.
– Я хочу, чтобы ты гордился мной. Хочу стать частью борьбы, потому что только так я могу стать частью тебя.
Мозес Гама молча вел машину, с легкой улыбкой слушая болтовню жены. На нем был синий комбинезон с вышитой на спине надписью «Срочная химчистка», а фургон был забит связками одежды, от которой пахло чистящими жидкостями. Виктория догадалась, что Мозес взял этот фургон у Хендрика Табаки.
Через несколько минут Мозес резко свернул на проселочную дорогу, которая быстро сменилась просто колеей, а потом окончательно исчезла. Машина еще немного проехала, подпрыгивая на кочках, потом Мозес остановил ее за полуразрушенным, без крыши зданием, чьи пустые окна походили на глазницы черепа. Виктория выбралась из-под приборного щитка и выпрямилась.
– Я слышал о забастовке сестер и о твоем запретительном ордере, – негромко сказал Мозес, выключая мотор. – Да, я горжусь тобой. Очень горжусь. Ты достойная жена вождя.
Виктория застенчиво опустила голову; радость, которую доставили ей эти слова, была почти непереносимой. Пока они были далеки друг от друга, она не сознавала, как сильно его любит, но теперь это чувство обрушилось на нее.
– А ты вождь, – ответила она. – Нет, больше. Ты король.
– Виктория, – сказал он, – у меня мало времени. Мне вообще не следовало приходить…
– Я бы иссохла, если бы ты не пришел… душу мне выжгло бы, как засухой… – выпалила она, но он взял ее за руку, чтобы остановить.
– Послушай меня, Виктория. Я пришел сказать, что уезжаю. Я пришел попросить тебя оставаться сильной, пока меня не будет.
– О муж мой! – От волнения она перешла на зулусский. – Куда ты собрался?
– Могу только сказать, что в очень далекую землю.
– Можно мне с тобой? – взмолилась она.
– Нет.
– Тогда я пошлю свое сердце, чтобы оно сопровождало тебя в пути, а тело мое будет здесь ждать твоего возвращения. Когда ты вернешься, муж мой?
– Не знаю, но нескоро.
– Для меня каждая минута твоего отсутствия станет утомительным днем, – негромко сказала она, и Мозес мягко погладил ее по лицу.
– Если тебе что-нибудь понадобится, обратись к Хендрику Табаке. Он мой брат, и я препоручаю тебя его заботам.
Она кивнула, не в силах говорить.
– Сейчас я могу сказать тебе только одно. Когда я вернусь, я возьму мир, который мы знаем, и переверну вверх дном. Ничто не будет прежним.
– Верю, – просто сказала она.
– Сейчас мне пора. Наше время истекло.
– Муж мой, – прошептала она, снова опуская глаза. – Позволь мне в последний раз быть твоей женой, потому что когда тебя нет рядом, ночи такие холодные и одинокие…
Он достал из кузова фургона свернутый брезент и расстелил его на траве возле фургона. Ее обнаженное тело на белом фоне казалось статуей из темной бронзы, уложенной на снег.
Потом, когда он утомился и лежал на ней, слабый, как ребенок, она нежно прижала его голову к своей мягкой теплой груди и прошептала:
– Как бы далеко ты ни уехал, как бы долго ни отсутствовал, моя любовь сожжет время и расстояние и я буду с тобой, муж мой.
* * *Тара ждала его с горящей лампой. Когда Мозес вошел в палатку, она без сна лежала на койке. Увидев его, Тара села. Одеяло сползло ей до талии, обнажив груди, большие, белые, исчерканные голубоватыми жилками вокруг разбухших сосков; они совсем не походили на груди женщины, которую он только что оставил.
– Где ты был? – спросила Тара.
Не отвечая, он начал раздеваться.
– Ты виделся с ней? Джо запретил тебе это.
Он презрительно посмотрел на нее, снова демонстративно застегнул ворот комбинезона и повернулся, собираясь выйти из палатки.
– Прости, Мозес! – воскликнула Тара, сразу ужаснувшись мысли, что он уйдет. – Пожалуйся, останься. Я больше не буду так говорить. Клянусь, дорогой. Пожалуйста, прости. Я расстроилась, очень плохо спала… – Она отбросила одеяло, встала на колени и протянула к нему руки. – Пожалуйста, – умоляла она, – иди ко мне!
Он несколько долгих секунд смотрел на нее, потом начал снова расстегивать комбинезон. А когда лег в постель, Тара отчаянно уцепилась за него.
– О Мозес, я видела ужасный сон! Я снова видела сестру Нунциату. Боже, какие у них были лица, когда они пожирали ее плоть! Они были как волки с красными пастями, из которых текла ее кровь. Это было ужасно, я и вообразить такое не могла. Меня охватило отчаяние за весь мир.
– Нет, – возразил Мозес. Он говорил негромко, но его голос отдавался в теле Тары, словно она стала декой скрипки, дрожащей от мощи струн. – Нет, это была красота, жестокая красота, очищенная от всего, кроме правды. Ты стала свидетельницей гнева моего народа, а этот гнев священен. Прежде я только надеялся, но теперь, увидев его воочию, поверил всей душой. Это освятило нашу победу. Они ели плоть и пили кровь, как делаете вы, христиане, заключая договор с историей. Ты видела их священный гнев и должна поверить в нашу окончательную победу.
Он вздохнул, его широкая мускулистая грудь поднялась и опустилась в кольце ее рук, и он уснул. Тара так и не смогла к этому привыкнуть – он засыпал, словно захлопнув дверь в сознание. А она осталась наедине со своим одиночеством – и страхом, потому что знала, что ее ждет.
Ночью за Мозесом пришел Джо Цицеро. Мозес оделся, как одевались тысячи рабочих с золотых шахт, – в серую шинель, остаток армейского обмундирования, и вязаный шлем, закрывающий лицо. Вещей у него не было: так велел Джо, и когда старый «форд»-пикап остановился на дороге и мигнул фарами, Мозес быстро вышел из «кадиллака» и побежал к нему. Он не простился с Тарой – они попрощались заранее – и даже не оглянулся на нее, одиноко сидевшую за рулем «кадиллака».
