Богуслав Суйковский - Листья коки
— Я говорю о богах, а не о жрецах.
— Разве это не все равно? Ведь именно жрец принимает дары верующих и передает божеству твою просьбу.
— Я не нуждаюсь в посредниках. Бог Земли сам услышит меня и с благосклонностью примет мою жертву.
Из глубины помещения донесся чей-то хриплый смех.
— Ну что ж, надейся, надейся! Мы видали уже таких. Был здесь некий Урко, в прошлом сам жрец. Он тоже болтал, будто боги его слышат и благосклонны к нему. Когда однажды обвалилась скала, трое, что работали с ним рядом, погибли, а Урко остался цел. Ха-ха, уж сколько он тогда болтал и хвастал, что, мол, сам бог Земли оберегал его. Но не долго он пользовался милостью божества. В тот же самый день белые палками насмерть забили нашего Урко. За то, что по его вине сорвался камень, который перекрыл коридор в шахте, и белые потеряли несколько дней, прежде чем все было приведено в порядок. Уж лучше бы его прихлопнуло той скалой…
— Значит, вы не верите, что наши боги нам покровительствуют?
Кто-то со злобой выругался, кто-то расхохотался.
— Наши боги? Немногого они стоят в сравнении с богом белых. Ты, пожалуй, и сам мог в этом убедиться.
— Да, — медленно и тихо, с какой-то трагической ноткой в голосе ответил Канет.
— Ну то-то же. А теперь довольно чесать языки, пора спать. Пожалуй, уж за полночь перевалило. Утром белые нам не позволят валяться.
Все замолчали, потому что напоминание о неумолимо надвигавшемся новом четырнадцатичасовом рабочем дне угнетающе подействовало на всех. День за днем, без перерыва и отдыха. Не бывает теперь ни ежемесячных празднеств, ни таких торжеств, как, например, праздник Райми. Белые ни на минуту не позволяют прервать работу. Только погоняют и погоняют и все требуют: золота, золота, золота.
Канет ворочался на своем ложе, он молчал, но заснуть не мог. Синчи, который лежал рядом с ним, тронул товарища за плечо.
— Не спится?
— Нет. Все думаю и думаю о том, что надо бежать отсюда. Пока есть силы и не сдала воля.
— Слушай… скажи мне… что теперь творится в стране? Ведь мы здесь, сам понимаешь…
Канет прервал его.
— Знаю и понимаю. Только и мне известно не многое. Скоро год, как я в неволе.
— И ты не мог бежать?
— Мог. Но меня угнали далеко, на самый берег мамакочи. Знаешь, что это такое?
— Слышал. Озеро с одним берегом…
— Пожалуй, есть где-то и другой берег, ведь плывут же откуда-то к нам эти белые. Бежать? Бежать я мог бы. Но я родом с гор. А там равнина, жара, сыро, полгода сплошные туманы, которые приходят со стороны мамакочи. Люди чужие, край незнакомый. Потому я и выжидал. Но теперь, когда я снова в горах, теперь я убегу. Тут уж им меня не поймать!
— А куда ты пойдешь?
— Куда-нибудь. Хотя бы к нагорьям, где заросли толы. Можно недурно жить, занимаясь охотой. Впрочем, я собираюсь идти к сапа-инке Манко.
— А… а инка Манко жив?
Канет на минуту умолк, а потом принялся шептать еще тише и осторожнее.
— Не знаю, вероятно, жив. Люди из уст в уста передают, что недалеко от Куско какие-то войска еще продолжают сражаться. Говорят также, что до Кито белые так и не дошли, там все осталось по-старому. Ходят слухи, что инка Манко собирает людей. Поэтому и я пойду туда, если только смогу бежать. Буду сражаться.
— Погибнешь, — прошептал Синчи.
— Может быть… Ну и что ж? Ведь один человек — это ничто.
Синчи неспокойно пошевельнулся и спустя некоторое время ответил:
— Если никого не останется, то и так всему конец. А бежать… Как же можно бежать отсюда? Ведь тебе приказали рыть землю и добывать золото. А каждый обязан делать то, что ему приказывают. Таков извечный закон.
— Кто приказал? — Канет почти выкрикнул эти слова, так что даже в другом конце помещения оборвался чей-то храп. — Я всегда подчинялся закону. Мне приказывали быть воином, я становился воином, приказывали обтесывать камни, я тесал камни. Но то, что происходит теперь, совсем другое дело. Разве ты не понимаешь? Кто тебя послал сюда? Не инка и даже не твоя айлью. Ты здесь по воле белых. Они силой загнали тебя сюда.
— Это правда. Но раз теперь торжествует их закон…
— Да, их закон! — Канет снова откинулся на подстилку и угрюмо зашептал: — Я видел, что такое их закон. Поэтому я и говорю: надо уходить отсюда, а если инка Манко борется, надо идти к нему и сражаться вместе с ним.
Синчи неизвестно почему вспомнил о ловчем Кахиде и сказал, совсем как он:
— Рассказывай все!
— Да, я расскажу тебе все, что знаю. Хорошо, если бы все узнали, что творится в стране. Закон белых… О чем тут говорить: нет теперь в Тауантинсуйю никаких законов, пожалуй, только закон силы. А сила на стороне белых.
— А как люди живут?
— Как? Да, я расскажу тебе кое-что. То, что сам видел. Есть одна община в долине реки Мононы. Это плодородная долина, и община была богатой. Год назад явился туда один белый. С ним прибыло четверо людей нашей крови, но из чужого племени. Все они были с оружием. Белый привез с собой и собак… Их вышел встречать старейшина, Силачи. Это гончар, мастер, известный всему Чинчасуйю. Белый немного говорил по-нашему. Он сказал, что прибыл по воле самого сапа-инки. Показал кипу…
— Знаю, — прервал его Синчи. — Фальшивый кипу.
— Силачи не знал, что кипу фальшивый. Впрочем, он не умел читать кипу. А белый сказал: отдать оружие, у кого какое есть. Оружие отдали. Потом велел созвать старейшин окрестных айлью. Из десяти явилось девять, так как один, Кухина, лучший земледелец, был болен. Этих девятерых и Силачи вместе с ними посадили под замок, и белый объявил, что пусть только кто-нибудь ослушается его распоряжений, и все заложники будут повешены. Потом он отправился в дом Кухины, избил того палкой до полусмерти, а потом Кухину выволокли на улицу и повесили на виду у всего села за то, что он не явился по приказу белого. У Кухины было две дочери, так этот белый…
— Знаю, — прервал Синчи. — Повсюду одно и то же.
— Да, повсюду. А потом белый объявил, что все земли принадлежат ему. Ламы — тоже. Дома и сады — тоже. Каждый, кто только живет в этой долине, — пояснил он, — принадлежит ему. Понимаешь? Люди принадлежат белому! Он предупредил: бежать запрещается, за это — смерть, кто станет сопротивляться — поплатится головой! Работать, сколько он прикажет, иначе изобьют палкой.
— Как это так? А земля сапа-инки, а земли храмов?
— Все принадлежит теперь ему.
— А что стало с жрецами?
— Живы лишь те, что ушли в горы или укрылись в безводных местах. Всех остальных повесили. Храмы жгут. Наших богов не позволено даже вспоминать. Перед их богом, этим странным деревом, на котором человек с раскинутыми руками — а его белые ставят повсюду, — приказывают падать на колени.
