Георгий Блок - Московляне
Говорили даже и так, что отец с сыном сообщались потайно и ранее, что сын еще до бегства огнищанина из Москвы делился временами с отцом лесной добычею и что нынешняя их встреча была не случайна.
Проверить эти последние слухи, может быть и ложные, не удалось, но что беглый сын сошелся с беглым отцом, это оказалось сущей правдой.
Следующей осенью на южной окраине вятических лесов, неподалеку от одного из тамошних новых городков, чуть не был разбит ненастной ночью богатый купеческий обоз, который шел из Новгорода-Северского в Пронск. Но лесные лихари не разочли сил, а обозная стража не оплошала: в ночной схватке с купецкими слугами разбойники легли костьми все до одного. С обозом шел и сам хозяин товара, пронский знатный гость, не раз бывавший на Москве. Когда рассвело, он узнал в одном из убитых злодеев бывшего московского княжого отнищанина, а в другом — его сына.
А куда делись Андреевы убийцы, никто не знал.
И когда думали об этом московляне, им все вспоминались те чубарые ястреба, что, расхватав Маштаковых кур, улетели неведомо куда.
Гаша сказывала впоследствии своей меньшой сестре Груне, что в ту ночь, когда ее отец послал посадника на убой, она до самого утра не смыкала глаз. Сквозь рев, который доносился со стороны посада, она слышала из своей теремной горенки, как внизу металась по дому Луша и как горланил дядя Яким. Потом в доме позатихло, и голоса отца и дяди Якима послышались уже на дворе. Затем смолкли и они. И вскоре после того раздались на лестнице шаги Петра Замятнича: он торопливо поднимался, звеня шпорами.
Гаша слышала, как он, миновав ее горенку, подошел к двери той светелки, где почивала в летнюю пору ее мать. Но двери не отворил. Только послушал, должно быть, у порога или, может быть, о чем задумался. А затем, стараясь ступать как можно тише, но все же чуть позванивая шпорами, направился назад, к лестнице.
Тогда Гаша со свечой в руке отворила свою дверь.
Петр Замятнич остановился, нахмурился и, как ей почудилось, сильно смешался.
На нем была длинная дорожная одежда, из-под которой виднелись бронные ноговицы.
Он стал было сходить с лестницы, но на третьей или четвертой ступеньке остановился и, не глядя на Гашу, сказал:
— Не буди покамест мать. Как запрягут подводы, я за вами приду. Ей собраться недолго: тогда и разбудишь. А свой скарб помалу складывай.
С тем и ушел.
И больше не приходил.
IV
Гаша, оставшись теперь опять по-прежнему втроем с матерью и с сыном, сделалась свидетельницей того, как московская округа, Гашина вторая и истинная родина, вовлекалась все более в ту борьбу, которая возгорелась таким широким пламенем после князеубийства и пригасла еще не скоро, захватив несколько лет.
Боролись меньшие Юрьевичи, верные бодрым, мужеским притязаниям глядевшего вперед, умерщвленного брата, с никому не известными, вороватыми Ростиславичами, за которыми влачилась затхлая клажа отживших прадедовских преданий. Боролись молодшие, быстро мужавшие пригороды с древними, обомшалыми, отвековавшими свой век городами: на одной стороне был златоверхий Владимир-Клязьменский и живший с ним в едино сердце Залесский Переславль, на другой стороне — Ростов и Суздаль, которые, очутясь в стороне от новых дорог, проложенных еще умным князем Юрием, хирели час от часу. Боролись надутые спесью бояре и опузатевшие купцы с настойчивыми рукодельниками, с мизинными людьми, взращенными убитым Андреем. Боролось старое с молодым, отмирающее — с только что народившимся.
Победа всегда остается за молодостью, за жизнью.
На стороне молодости была и молодая Москва. На стороне жизни были и ее жители — московляне.
Но первая победа была и нелегка, и неполна. Силы старого боярства еще далеко не иссякли. Оно не соглашалось умирать.
Летнее солнышко, сверкнувшее однажды вечером с такой заманчивой приветливостью в лесном Неждановом окошке, померкло скоро.
Смердов, сирот, ждало впереди еще более полное и еще более жестокое закрепощение на долгие годы, на века.
Гаше было непонятно значение происходивших на Москве событий.
Ее робкий ум не прозревал будущего. Воспитавшись в одиночестве лесного затвора, она не умела отличать великое от малого.
Но она была молода, полна жизни и желания жить. Она была московлянка. И ее чувства, еще полные свежести, редко ее обманывали.
Когда на Москве появлялись новые люди — а их в ту смутную пору появлялось много, — Гаша никого из них не взвешивала на весах рассудка. Ни про одного из них она не могла бы сказать, хорош он или плох, почему хорош, почему плох. Но к одним ее влекло, от других отшатывало. И слепые оценки ее молодого сердца бывали подчас вернее, чем доводы самого прозорливого, опытного, старого ума.
А с людьми Гаше приходилось теперь общаться гораздо чаще и ближе, чем ранее.
Вышло как-то само собой, что все многосложное хозяйство богатой боярской вотчины перешло из рук матери в руки дочери. Между ними не было на этот счет никакого уговора. Гаша по необходимости взялась за непривычное и нежеланное дело, от которого Кучковна отошла совсем — молчаливо, но так решительно, что Гаша не смела обращаться к ней и за советами.
А материнский совет как был нужен!
Все прежние вотчинные власти сгинули. Маштака не было. Оружничий скрылся неизвестно куда сразу же после того, как донес боярину об убийстве Бахтеяра. Староста, узнав о мятеже и боясь холопьей мести, тоже сбежал, так и не воротившись в город со Сходни. А конюший погиб в общей свалке, когда стаскивали с коня посадника. Да, впрочем, если б даже эти четверо оставались на своих местах, их услугами все равно не пришлось бы теперь пользоваться.
Надо было все заводить сызнова, а главное — по-новому, потому что челядь хоть мало-помалу и опамятовалась, хоть волей-неволей посмирилась, хоть, толкаемая голодом, и вернулась почти вся на боярский двор, однако была уже не та, что до мятежа.
Гаша отклонила назойливые, но теперь, в новых условиях, вовсе непригодные советы посадницы, которую пришлось на время приютить в боярских хоромах, после того как ее выгнал из посадничьего дома новый посадник, присланный из Суздаля боярской дружиной.
Он въехал в Москву с двумя тиунами и с сильным конным отрядом вооруженных слуг, которых развел на постой по посадским дворам.
В народе пошли слухи о предстоявших судах и расправах, грозивших страшными вирами и продажами. Уж бывшего Бахтеярова вирника Нехорошка Картавого и кое-кого из биричей вызывали для допроса.
Гаша не могла заставить себя обратиться за советом и помощью к новому посаднику. Да и он всячески подчеркивал, что не намерен водиться с Замятничевым семейством. Он никогда и нигде не появлялся один, а всегда с охраной и своими очень высоко задранными бровями как бы давал понять, что ни в ком не нуждается, что все знает лучше всех, что всех видит насквозь и что нельзя его ничем ни удивить, ни испугать, ни переубедить, ни разжалобить.
