М. Эльберд - Страшен путь на Ошхамахо
— Клянусь, Канболет! Сам дурную свою башку чуть не поломал. Ничего не понимаю. Колдовство, что ли?
— Ну, нет! В колдовство я не верю. Люди иногда выдумывают вещи позагадочнее любого колдовства. Пошарим еще в том месте. Хорошенько пошарим…
Кубати скакал почти рядом (позади на полкорпуса) с Канболетом и чувствовал себя на вершине блаженства: хороший конь, отличное кабардинское седло — самое удобное в мире, на поясе наконец-то кинжал. И кинжал просто роскошный! Это подарок Нартшу. Увидев столько золота на ножнах и рукояти, Кубати смущенно попросил «что-нибудь» попроще, но одноглазый абрек, человек очень милый и душевный, только рассмеялся:
— Бери. Тебе попроще нельзя. Теперь ты самого Каплана любимый приятель.
На одном из привалов Кубати спросил потихоньку у аталыка — тот был сильно похудевшим и бледным:
— Рана была большая? Еще не совсем зажила?
Тузаров помолчал немного, затем ответил:
— Была… Да что толковать о таких пустяках. Раны у нас еще будут. Сами себе такую жизнь выбрали… А уж если на белом коне поедешь, то и белый волос на себе привезешь. А ты слыхал, что отец твой с алиготовской охраной сделал? Не знаю, какого цвета коня пришпорил Кургоко, но скакун этот опасный…
— Я услышал об этом от тех крымцев, которые Алигота разыскивали. А Шогенуков не сказал мне ни слова. Сам сераскир тоже не обмолвился.
— У-о-о! Шогенуков, Шогенуков… И как же я отпустил его тогда, на берегу Тэрча!
* * *В ущелье Бедыка надолго задерживаться не пришлось. Куанч показал расщелину и скале, где прятал панцирь на ночь, показал и укромное место в сотне шагов, где он спал. И тогда начались поиски, в которых участвовали все. Осмотрели каждую пядь земли на довольно большом участке леса, а разгадку нашел Нартшу возле самой скалы.
— Смотри, Канболет, интересные дырочки в земле, правда? Как будто наконечником копья сделаны.
— Я вижу, ну и что же? — заинтересовался Тузаров.
— А то, что я знаю человека, чей посох оставляет в земле точно такие же дырочки.
ХАБАР ЧЕТЫРНАДЦАТЫЙ,
убеждающий в многозначительности того изречения, которое гласит: «Для того, чтобы подняться ввысь, птице нужны крылья, а человеку — разум»
Старик Иуан сидел на куче старых овчин, заменявших ему постель, и медленно раскачивался из стороны в сторону. Его тоскливые глаза под белыми лохматыми бровями блуждали по стенам просторной и сухой пещеры. Довольно широкий ее вход был обращен к южной стороне, потому внутри было светло. По ночам этот вход старик занавешивал тяжелыми бычьими шкурами. В одну из наклонных стенок, в каменную трещину, был вбит массивный железный крюк. На нем сейчас висела часть кабаньей туши и коптилась над дымным костерком. Пахло (кроме дыма и мяса) ароматными засушенными травами.
Перед стариком лежала толстая растрепанная книга с побуревшими страницами, чуть поодаль воткнут в земляной пол длинный посох, в верхней части которого была крестообразующая перекладинка.
Долгие часы одиночества приучили Иуана к беседам с самим собой. Чаще всего он бормотал что-то невнятное, а иногда его взор загорался, и старик начинал вещать со страстью проповедника, вскрикивая и размахивая руками.
Сейчас он бережно перебирал ветхие страницы книги.
«Во всей Кабарде одна, наверное, осталась… Да и мне она стала совсем недоступна. И раньше я был не силен в русской грамоте, а теперь забыл и то, что знал в свое время. Когда же это было? Вот, помню, русские послы ходили к Курджий. Через балкарское племя Бахсанчилыла они шли. Провожал я их до перевала Донгуз-Орун-Баши…[147] — Старик задумался. — Молод я еще был тогда: еще и полувека не прожил. Вот Библию мне в то время и подарили эти русские… — дед перекрестился по-старообрядчески — двумя перстами. — Ох-хо-хо… (Хоть молитвы еще некоторые помню)».
Потом на старика, видно, накатило другое воспоминание, и он затянул тонким голосом нечто совсем не божественное:
Моя сабля, ой, дуне-е-ей,
Словно зуб собаки…
— Как там дальше?.. — старик покачал головой и тяжко вздохнул. Он долго думал, забрав в кулак свою клочкастую бороду, и наконец вспомнил еще один отрывок из песни:
Ой, дуней, да есть у нас
Сын Химиша Батараз,
Чьи усы как семь колбас,
А тело… а тело…
Старик снова осекся.
— Совсем голова дырявая стала. Что же там этот, Батараз?..
Потом он опять полистал немного Библию и спрятал ее под овчинами.
«Сходить, что ли, к Дигулипх? Ходить-то теперь стало опасно. Татары попадаются на каждом шагу. Язычников пока терпят, а меня не помилуют».
— …Еще тыщу и еще полтыщи лет назад, — тоном ученого рассказчика заговорил старик, — султан[148] Диоклетиан преследовал, пытал и казнил христиан. И служил у него соглядатай по имени Спион Подлеций, от чьего зоркого ока мудрено было укрыться. Ныне означенный Спион Подлеций служит султану Ахмеду и хану Каплану. И будет он так же служить и другим владыкам, выискивая инакомыслящих в течение еще одной восьмой тысячелетия… И можно бы избавиться от бессмертного соглядатая, да вот… нельзя. Всем людям и вождям их надо бы дружно ополчиться, но не могут они.
Старик подумал и выкрикнул со злостью, по-русски:
— Промеж их бысть пря! — и, укоризненно покачав головой, добавил:
— Яко бестие, но не яко человеци…
Кто-то вдруг появился в проеме пещеры.
— Мир этому дому!
Глубокие морщины на впалых щеках старика слегка разгладились:
— У-о-о! Кто ко мне пожаловал! Это ты, Нартшу, безбожник легкомысленный?
— Да, да, отец! — весело усмехнулся гость. — Это я, твой старый друг Нартшу. Первый безбожник пришел к последнему шогену.
— Не кощунствуй! Бог накажет.
— Страшнее, чем люди, никто не накажет.
— Да уйми ты язык свой! — рассердился шоген. — А то я тебя палкой!
— Шогеновским посохом?! — с притворным ужасом спросил Нартшу.
Старик хотел было дать волю своему гневу, но то ли вспомнил о приличествующих духовному пастырю терпении и кротости, то ли от внезапной перемены настроения, он устало махнул рукой.
— Спорить с тобой… — Иуан встал и пошел навстречу гостю. — Заходи, садись. Не побрезгуй моей нищенской шуг-пастой.
— Я тут не один, а с друзьями. — Нартшу вошел в пещеру, а старик увидел в нескольких шагах от входа двух молодых парней и одного мужчину лет тридцати.
