Михаил Щукин - Ямщина
Под утро, попрощавшись с ней и наобещав золотые горы, Васька чин-чинарем подкатил к дому вахрамеевской родственницы. Подождал, пока Вахрамеев соберется и усядется в кошевку, понужнул и поехал.
Но дальше околицы им уехать не дали.
Шадринские парни высыпали гурьбой из-за ветел, Игреньку – под уздцы, седоков из кошевки вытряхнули, покатали по дороге, насыпали горячих оплеух безразмерно, а после усадили друг против дружки обратно в кошевку и накрепко примотали. Ваське руки захлестнули в запястьях, в ладони вожжи вложили. Еще и похохатывали при этом:
– Вот теперь гарцуй!
– И милуйся сколько влезет, вон тебе какую рожу баску подсунули!
– Только бородавки ему с носа не откусывай!
Шлепнули Игреньку по крутому боку, засвистели, заулюлюкали, и долго еще вослед слышали Васька с Вахрамеевым обидные слова и злорадный хохот.
– А если бы Игренька понес да из кошевки нас вывалил?! Это как?! Это ж чистая погибель! Ни за что, ни про что я бы прямиком на тот свет отправился! – тут у Вахрамеева голос пресекся, и он от жалости к самому себе даже слезу пустил: – Тихон Трофимыч, гони его, гони, пока он до смертоубийства нас всех не довел!
Тихон Трофимович молча посидел в раздумчивости и шлепнул себя ладонями по коленям, озаренно вскрикнул:
– А я его женю! Как, говоришь, девку кличут? Наталья? Вот на ей и женим! Денег на свадьбу и на обзаведенье я вырешу. Завтра и сватать поедем. А теперь ступай и баню топи.
Васька ошарашенно вытаращил глаза и с грохотом бухнулся, опрокинув табуретку, на колени перед Дюжевым.
– Тихон Трофимыч, отец родной! – в отчаянии Васька даже по половицам ладонями зашлепал, – не губи! Я к семейной жизни никак не способный!
– Приноровишься. Кому сказал – ступай баню топить! Проваливай, чтоб я тебя не видел!
– Тихон Трофимыч, яви милость…
– Хватит по полу елозить. Ступай.
Васька поднялся, обреченно уронил голову, пошел к двери, но от порога, обернувшись, еще раз попытался разжалобить Дюжева:
– Тихон Трофимыч, в последний раз… я больше… да ни за что!
– Зарекалась свинья в грязь не лазить. Уйди с глаз, зараза! Скройся!
Вид у Васьки был настолько пришибленный, что даже Вахрамеев, подождав, когда закроется дверь, подал голос:
– А не шибко круто, Тихон Трофимыч, он в семье сам измается и жену замучит. Жалко девку – говорят, неплохая…
– Ну, коль ее жалко, тогда на Дуньке Струковой женим. В самый раз будет парочка… – Тихон Трофимович ругнулся, махнул рукой: – Да это я так, для острастки напужал. Только ты помалкивай, пускай на ровном месте покрутится. Ну и работничков я собрал – не заскучаешь… Скажи там Степановне – пусть на стол подает.
За завтраком, уже успокоившись, Тихон Трофимович рассказал Боровому о том, что случилось, пока тот спал. Боровой так развеселился от этого рассказа, что чуть по полу не катался. Глядя на него, и Тихон Трофимович зашелся мелким смешком. И вдруг посреди неожиданного веселья, определился с Боровым: пускай вместе с Зулиными отправляется до Тюмени за сепараторами, надежней будет. Сразу же, не откладывая в долгий ящик, спросил:
– На службу-то ко мне не раздумал?
– Некогда было передумывать, спал я, Тихон Трофимыч, как зарезанный. В силе моя просьба остается.
– Ну и ладно. Пойдешь с обозом до Тюмени, за сохранность головой отвечаешь. О цене после договоримся. А я теперь к ямщикам нашим, к Зулиным.
Тихон Трофимович допил чай, оделся и вышел из дома. Белянка, не отставая ни на шаг, будто была привязана веревочкой, проводила его до самого порога.
9
В большом зулинском доме внешне все оставалось по-старому. Ничем не нарушался давным-давно заведенный порядок, дни текли своим чередом, но с недавних пор во всех обыденных делах явственно чувствовалось присутствие беды. О ней старались не говорить, делали вид, что ничего страшного не случилось, но беда то и дело сама напоминала о себе: Устинья Климовна, забывшись, иногда вдруг посылала Митеньку по какой-нибудь хозяйственной надобности, спохватывалась на полуслове и надолго замолкала, сам Митенька время от времени впадал в бред и начинал нести столь несуразное, что домашние испуганно крестились.
Лицо у Митеньки, изуродованное медвежьей лапой, немного поджило и, скукожившись, съехало на сторону. С уголка перекошенного рта стекала беспрерывно тонкая нитка слюны, иногда Митенька забывал ее вытирать и рубаха на груди была мокрой.
Марья от него почти не отходила, дневала и ночевала рядом. Поила настоями и отварами, перевязывала, мыла, сама переворачивала легкое, будто высушенное тело мужа. И всегда при этом наговаривала-напевала, словно возилась с малым дитем:
– Потерпи, мой хороший, я скоренько… Вот так вот, подержи руку, вот и славненько, вот и молодец…
Митенька молча подчинялся и смотрел на нее столь внимательно, будто мучительно хотел что-то вспомнить, но, так и не вспомнив, закрывал глаза, и тогда из-под красных, воспаленных век неожиданно выкатывались слезы. Марью они всегда пугали, и она начинала ворковать над Митенькой с удвоенным усердием, гладила его, целовала, но он не отзывался, словно куда-то уходил далеко и не желал возвращаться.
В это утро, уже умытый и обихоженный, переодетый в чистую рубаху, Митенька сам поднялся с постели, дошел, опираясь о стену, до лавки, присел и попросил Марью:
– Иди сюда, рядышком…
Обрадованная Марья присела, взяла его за руку, спросила:
– Полегше стало?
Митенька не ответил, долго молчал, прислонившись головой к теплому плечу Марьи. Вдруг всхлипнул и сказал:
– Жалко мне…
– Кого жалко? – испугалась Марья.
– Всех нас жалко… всех-всех… Мне видеться стало, разное, и я знаю, что так будет, как видится… Страшное…
– Да Бог с тобой, Митя!
– Погоди… Ты никому только не рассказывай, никому, даже маменьке не говори, а тебе я буду рассказывать, мне одному, в самом себе, тяжко носить…
– Да ты о чем речь ведешь? Скажи мне толковей, не пойму я…
– После скажу, мне главно, что не одному знать… А то тяжко… Тяжелей, чем увечность моя теперешняя…
– Митя, не пугай меня, говори сразу!
– Я скажу, только не теперь, как-нибудь после…
Тут застучали двери, послышались голоса – пришли старшие Зулины, а вместе с ними Тихон Трофимович.
Важного гостя усадили в передний угол, подали чай. Из своей светелки спустилась Устинья Климовна, заняла законное место во главе стола и сразу же взяла вожжи в свои руки:
– По какому делу пришел, Тихон Трофимыч? Ты ведь без дела к нам не заглядывашь?
– Без дела, матушка, – отвечал Тихон Трофимович, нисколько не смутившись, – только гулеваны по деревне шарятся, а мне недосуг, вот и хожу – все по делам да по делам…
