Изгнанник. Каприз Олмейера - Конрад Джозеф

Нина глубоко вздохнула и отошла от стола. Как только отец отвернулся, с лица ее пропало выражение каменного равнодушия. Когда Олмейер взывал к сочувствию и вымаливал хотя бы слово поддержки, Нина выглядела безучастной, но на деле грудь ее разрывали противоречивые чувства, вызванные событиями, которых она не могла предвидеть или, по крайней мере, не ожидала так скоро. На самом деле горе отца глубоко взволновало Нину. Зная, что в ее власти одним словом прекратить его страдания, изнемогая от желания принести мир его истерзанному сердцу, она со страхом слышала внутри себя голос всепоглощающей любви, велевший ей хранить молчание. И она покорилась, после короткой жестокой борьбы своей прежней сути, с новым законом жизни. Полное молчание стало единственной защитой Нины от роковой ошибки. Ни вздохом, ни словом не позволила она себе выдать чувства, всколыхнувшие самые глубины ее души. Она словно обратилась в камень. Раздувающиеся ноздри и сверкающие глаза были единственными приметами бушующей внутри ее бури, но Олмейер не разглядел их, упиваясь жалостью к самому себе, своим гневом, своим отчаянием.

Если бы он взглянул на дочь, пока она стояла у перил веранды, то увидел бы, как маска безразличия уступила место гримасе боли, а та, в свою очередь, настороженной тревоге, омрачившей прекрасное лицо. Сама же Нина неотрывно смотрела на высокую траву на запущенном дворе, стоявшую неподвижно и палимую полуденным солнцем.

От берега к дому приближался людской гомон и шарканье босых ног. Послышался голос Бабалачи, отдающего приказы слугам Олмейера, и сдавленные рыдания миссис Олмейер. Вот процессия с телом утопленника завернула за угол дома. В руке Бабалачи сверкал браслет, снятый с ноги покойного, следом за советником робко трусил Махмат в надежде на обещанную награду.

– Сюда кладите, – велел Бабалачи, указывая на груду сухих досок перед верандой, – этого сукина сына, кяфира, друга белых. Он пил огненную воду в доме голландца! – провозгласил он с преувеличенным ужасом. – Я сам видел.

Слуги уложили поровнее две доски, пристроили на них изломанное тело и разбрелись по двору, ища тенистые места, чтобы пробездельничать там остаток дня. Миссис Олмейер накрыла покойника куском белой ткани и, пошептавшись с Бабалачи, занялась наконец хозяйством. Бабалачи остался один у тела утопленника, лежавшего под лучами яркого солнца.

Нина спустилась по лестнице и подошла к нему. Бабалачи почтительно коснулся ладонями лба и присел на корточки.

– У вас был браслет, – сказала она, глядя сверху вниз на задранное лицо Бабалачи, в его единственный глаз.

– Да, мэм-пути, – подтвердил вежливый советник и, повернувшись к Махмату, поманил его поближе. – Подойди!

Поколебавшись, тот подошел. На Нину он старался не смотреть, зато не сводил глаз с Бабалачи.

– Теперь слушай, – сурово приказал тот. – Ты видел кольцо и браслет, и знаешь, что они принадлежат торговцу Дэйну, и больше никому. Он вернулся на каноэ вчера вечером. Поговорил с раджой и за полночь собрался на эту сторону реки, к дому белого. Поднялась буря, а нынче утром ты нашел его в воде.

– Вытянул за ногу, – пробубнил себе под нос Махмат и тут же взвыл: – Туан Бабалачи, вы обещали награду!

Бабалачи покачал перед глазами Махмата золотым браслетом.

– То, что я сказал тебе, Махмат, – для ушей всех на свете, а то, что даю тебе, – только для твоих глаз. Держи.

Махмат жадно схватил браслет и, спрятав в складках пояса, проворчал:

– Что я, дурак, показывать такую вещь в доме, где три женщины? Зато про Дэйна расскажу, а они разнесут дальше.

Он повернулся и пошел, ускоряя шаг по мере того, как удалялся от двора Олмейера.

Бабалачи следил за ним, пока тот не скрылся за кустами, и смиренно осведомился:

– Все ли я сделал правильно, мэм-пути?

– Да. Кольцо можешь оставить себе.

Бабалачи прикоснулся рукой к губам и лбу в знак благодарности и, с трудом поднявшись на ноги, посмотрел на Нину, будто ожидал, что она скажет что-то еще, но она отвернулась и начала подниматься по лестнице, взмахом руки отослав его прочь.

Бабалачи подобрал посох и собрался уходить. В такую жару даже думать не хотелось о долгой дороге назад, но нужно было отчитаться радже насчет последних событий, изменений в планах и собственных подозрений. Он спустился к пристани и взялся за ротанговый фалинь.

Перед ним раскинулись просторные низовья реки – сверкающая рябь, истыканная черными точками рыбацких каноэ. Рыбаки гребли довольно быстро. Бабалачи бросил отвязывать лодку и с интересом уставился на них. Тот, что вырвался вперед, подплывая к Самбиру, бросил весла, встал в лодке и закричал:

– Шлюпки! Шлюпки! Военные шлюпки! Уже здесь!

Его крик снова всполошил поселок, люди бросились к воде. Мужчины начали отвязывать лодки, женщины стояли группками, вглядываясь в изгиб реки. Там, над кронами деревьев, появился небольшой клуб дыма – как черное пятно на бриллиантовом сиянии голубых небес.

Озадаченный Бабалачи застыл с фалинем в руке, посмотрел на речной изгиб, потом на дом Олмейера, снова на реку, как будто не мог решить, куда кидаться, в конце концов наскоро привязал каноэ обратно и поспешил к дому.

– Туан! Туан! – кричал он, карабкаясь по лестнице. – Шлюпки идут! Шлюпки с военных кораблей! Вам бы лучше быть начеку. Офицеры обязательно сюда заглянут.

Олмейер поднял голову со стола и тупо посмотрел на него.

– Мэм-пути! – воскликнул Бабалачи. – Поглядите на него – он ничего не слышит! Надо что-то делать!

Нина кивнула с неуверенной улыбкой и только хотела ответить, как резкий выстрел с носа парохода, который только-только показался на реке, оборвал ее невысказанные слова. Улыбка слетела с ее лица и сменилась выражением тревожного внимания. С дальних холмов донеслось эхо, похожее на долгий печальный вздох, как будто сама земля ответила своим хозяевам.

Глава 8

Новость о том, чье тело лежит сейчас на дворе Олмейера, стремительно разнеслась по поселку. К полудню большинство обывателей собрались на длинной улице, обсуждая загадочное возвращение и неожиданную гибель человека, который именовал себя торговцем. Его приезд в сезон северо-восточных муссонов, долгое пребывание в поселке, неожиданное отплытие на бриге и, как заключительный аккорд, таинственное тело среди бревен стали главной темой для разговоров и обсуждались снова и снова с неослабевающим интересом. Махмат бродил от дома к дому, от толпы к толпе, везде готовый повторить свой рассказ: как увидел утопленника, зацепившегося саронгом за сучковатый ствол, как одной из первых на его крик прибежала миссис Олмейер и узнала покойника еще до того, как его вытащили из воды, и как Бабалачи велел оставить труп на берегу.

– Я его за ногу тяну, а у него головы почти что нет! – восклицал Махмат. – И как жена белого поняла, кто это? Ведьма она, ясное дело! А самого белого видели? Как узнал, кто утопленник, поскакал, что твой олень! – Тут Махмат, к большой радости зрителей, начинал изображать длинные прыжки Олмейера. – И за все старания ну буквально ничего не получил! Кольцо с зеленым камнем забрал туан Бабалачи. Ничего! Ничего! – Махмат сплевывал себе под ноги, выражая недовольство, и брел дальше в поисках свежих слушателей.

Новости распространялись по поселку все дальше и дальше, к самым окраинам, и, наконец, достигли ушей Абдуллы, который сидел в прохладной тиши склада и наблюдал за конторщиками-арабами и рабочими, грузившими и разгружавшими лодки. Решида, занятого на пристани, тут же вызвали к дяде, который, как обычно, выглядел очень спокойным, даже безмятежным, однако на самом деле пребывал в большом удивлении. Слухи о захвате, а может быть, даже уничтожении брига дошли до арабов три дня назад, от морских рыбаков и тех, кто жил ниже по реке. Они перелетали от соседа к соседу, пока Буланги, чьи поля были ближе всех к поселку, не принес их Абдулле, пытаясь снискать его расположение. Но тогда толковали о том, что Дэйн погиб в схватке на борту брига. А теперь весь поселок жужжит, что вчера он заглянул к радже, а потом погиб на пути к Олмейеру, пересекая реку в темноте.