Жозе Аленкар - Гуарани
Бешенство Лоредано достигло предела, когда Мартин Ваз надел на себя его пояс и, улыбаясь, сказал:
— Знаешь пословицу: «Близок локоть, а не укусишь»!
VI. ПЕРЕДЫШКА
Было восемь часов вечера.
Авентурейро, сидя вокруг большого костра, уныло ждали, когда сварятся овощи, составлявшие весь их скудный ужин.
На смену прежнему изобилию пришла нужда. Лишенные возможности добывать себе пропитание охотой, обитатели дома вынуждены были перейти на растительную пищу. Вина и прочие напитки, к которым они привыкли, были отравлены Пери. Пришлось их вылить, и авентурейро благословляли судьбу за то, что остались живы.
Спас их Лоредано, который запер дверь в кладовую. Только двое авентурейро, бывшие с ним, успели хлебнуть вина. Через несколько часов они погибли — как мы уже знаем, — в ту самую минуту, когда собирались напасть на дона Антонио де Мариса.
Однако вовсе не гибель товарищей и не безвыходность их положения повергали этих людей, любивших веселье и соленую шутку, в столь несвойственную им тоску. Умереть с оружием в руках, сражаясь с врагом, было для них самым естественным делом; к этой мысли они давно уже были приучены своей полной превратностей жизнью.
Тосковали они лишь оттого, что к ужину у них не было дичи и перед ними не стояло кувшина с вином. Голод вынудил их подтянуть животы и отбил всякую охоту шутить и смеяться.
Багровое пламя их костра колыхалось при каждом порыве ветра и, расстилаясь по земле, бросало издали бледный отблеск на фигуру Лоредано, привязанного к столбу, возле которого были сложены дрова.
Авентурейро решили не спешить с казнью и дать монаху время покаяться в грехах и умереть христианином; они отложили исполнение приговора до утра, с тем чтобы за ночь осужденный мог припомнить свои грехи.
Впрочем, может быть, решение это было продиктовано жестокостью, местью. Считая, что в их безвыходном положении виноват один итальянец, его товарищи воспылали к нему лютой ненавистью и решили продлить страдания преступника в отместку за все зло, которое он им причинил.
Кто-нибудь из них время от времени поднимался и, подойдя к монаху, осыпал нечестивца самыми последними ругательствами. Лоредано корчился от бешенства, но не отвечал ни слова: палачи пригрозили, что отрежут ему язык.
Айрес Гомес пришел позвать авентурейро к дону Антонио де Марису. Те поспешили на этот зов, и вскоре в зале собрались едва ли не все обитатели «Пакекера».
Речь шла о том, чтобы сделать вылазку в лес, дабы обеспечить жителей дома пищей, пока не подоспеет дон Диего с людьми, за которыми он поехал. Дон Антонио оставлял себе десять человек для защиты дома. Предполагалось, что остальные пойдут с Алваро, который возглавит отряд. Если эта попытка увенчается удачей, еще можно надеяться на спасение, если же нет, то всем им — как ушедшим, так и оставшимся, — надлежит умереть смертью храбрых, как пристало христианам и португальцам.
Отряд был тут же сформирован. Под прикрытием ночи несколько человек покинули дом и углубились в чащу; они должны были выйти незаметно для айморе и настрелять в лесу дичи.
В течение первого часа, который последовал за их уходом, оставшиеся напряженно вслушивались в ночное безмолвие, боясь, как бы не грянули выстрелы, ибо это означало бы, что между авентурейро и индейцами завязался бой. Но все было тихо, и в сердца людей, измученных беспокойством и безысходной тоской, закралась надежда, правда, смутная и слабая.
Ночь прошла спокойно. Не верилось даже, что дом по-прежнему окружен свирепыми айморе.
Дона Антонио удивляло, что после утренней атаки дикари ведут себя так мирно и ни разу не напали на дом. На минуту ему даже пришло в голову, что, потеряв главных своих воинов, они ушли совсем. Однако он с давних пор знал, сколь мстительно и упорно это племя, и это мешало ему окончательно утвердиться в своем предположении.
Сесилия лежала на кушетке. Она была до того измучена, что, несмотря на тревогу и грустные мысли, скоро уснула. Сердце Изабел сжималось от тяжелого предчувствия — она думала об Алваро и, мысленно следуя за ним в его опасном походе, шептала вперемежку с молитвами пламенные слова любви.
Так прошла эта ночь, первая за трое суток, когда семья дона Антонио де Мариса могла хоть ненадолго забыться сном.
По временам, подходя к окну, фидалго видел горящие вдоль берега реки костры айморе. Но тишина была мертвая. Не слышно было даже, чтобы далекое эхо повторяло какую-нибудь заунывную песню, из тех, какие по ночам любят распевать индейцы, качаясь в своих соломенных гамаках. Слышен был только шелест листвы, плеск ударявшей о камни воды да крики ойтибо66.
Чем больше фидалго вглядывался в даль, тем чаще мысли его возвращались к надежде, которую он прежде считал иллюзией и старался отогнать прочь. В самом деле, все как будто говорило, что айморе покинули свой лагерь, оставив только костры, при свете которых они собирались в дорогу.
Для такого человека, как дон Антонио, который знал обычаи этих диких племен и понимал, сколь деятельна, беспокойна и шумна их кочевая жизнь, мертвая тишина на берегу реки была верным признаком того, что айморе покинули эти места. Вместе с тем фидалго был слишком благоразумен, чтобы сразу этому поверить, и поэтому он приказал своим людям особенно зорко охранять дом.
Могло статься, что этот безмятежный покой — всего только зловещее затишье, какое бывает перед грозой, когда стихии словно собираются с силами, чтобы вступить в страшный поединок, ареной которого становятся бескрайние просторы земли.
Время шло, все было по-прежнему тихо. Наконец запела виувинья, и полосы света вторглись в ночную тьму.
Начинало светать; утренняя заря раскинулась на горизонте, окрашивая бегущие облака всеми цветами радуги. Первый луч, прорвавшись сквозь нежную полупрозрачную дымку, скользнул по небу и увенчал сияющим венцом вершины далеких гор.
Взошло солнце, потоки света хлынули на лес, который теперь, казалось, плавал в море золота, испещренного алмазами, сверкавшими на деревьях в каждой капельке утренней росы.
Обитатели дома, проснувшись, взирали на ото великолепие, на это дивное пробуждение дня, в которое, после стольких мытарств и печалей, им трудно было поверить.
Ночь покоя и забытья вернула их к жизни. Никогда еще эти зеленые луга, эта чистая и прозрачная река, эти цветущие деревья, эти широкие просторы не казались им такими прекрасными, такими радостными, как в это утро.
Наслаждение и страдание отнюдь не только крайности и контрасты: в своей вечной, непрестанной борьбе они сплетаются воедино, как бы очищают себя и черпают силы друг в друге. Человек не может быть по-настоящему счастлив, если он не знает, что такое страдание.
