Иван Дроздов - Филимон и Антихрист
— Вот тут-то и зарыта собака. Галкин статьи эти не писал, он выдал чужую работу за свою. Помнишь альпинистов, погибших на Памире? Один из них взял в горы тетрадь со своими записками. После смерти её прислали Зяблику, а он — запер в сейф, а потом снял машинописную копию и вручил Галкину.
— А-а… Вот теперь и я понял, где собака зарыта. Галкин украл чужой труд! Так-так-так… Это на него похоже. Но как нам доказать, кто первый из них… Ведь Галкин может сказать: это у меня списано, а не я списал.
Дарья Петровна пригласила Вадима в библиотеку и здесь показала научный журнал со статьей погибшего альпиниста.
— А вот… глава из тетради. Напечатана, когда Галкин ещё и не работал в институте.
— Хорошо бы копию…
— Я обо всём позаботилась. Ну, как ты думаешь, есть у нас возможность помочь Филимонову?
Вадим не стал пускаться в дальние рассуждения. Он в эту минуту ещё не представлял, как распорядится грозным оружием, но, заполучив копии разоблачительных документов, поспешил в институт. Без стука вошёл к кабинет Галкина и сел на диван, стоявший в дальнем углу комнаты.
— Ты чего? — уставился Галкин, предчувствуя неприятность. — Вадим никогда к нему не заходил и если зашёл — есть веская причина. — Ну, говори, зачем пришёл?
— А ты не волнуйся. Честному человеку нечего волноваться. Вот мне, например: я никого не убил, ничего не украл и жизнь никому не испортил. Друзей не предаю — важных дел народных, открытий каких или чего другого себе не присваиваю. Чего мне волноваться?
Вадим говорил спокойно, он в нужную минуту умел взять себя в руки и выдержать характер. К Галкину у него были особые претензии: чуткое сердце рабочего бесхитростного человека видело в нём основного виновника всех бед Филимонова, а, следовательно, и института. Он сейчас ощущал потребность говорить от имени всего своего сословия рабочих — всех тех, чьим трудом живут и все учёные, и сам Галкин, явившийся в мир учёных из гущи рабочих и обязанный по всем законам здравого смысла свято блюсти их интересы, высоко держать их честь и трудовое достоинство.
Галкина он считал предателем вдвойне: предал друзей и предал рабочих, приславших его в науку. Галкина Вадим не только ненавидел, но он ещё и презирал его. Однако при всём этом Краев не был злым человеком, по натуре он был мягким и добрым и готов был многое прощать людям — особенно, если люди эти признавали свои ошибки и готовы были повиниться или исправиться. Он сейчас и к Василию воспылал вдруг чувством жалости. Знал, что Галкина ждёт полнейший крах и в итоге — тюрьма, и, может, потому, что итог грозил быть таким жестоким, он хотел смягчить его участь.
— Говори, что тебе нужно! У меня нет времени.
Галкин терял равновесие; предчувствовал что-то важное, нехорошее — торопил Вадима. И Вадим пустил в него первые изничтожающие стрелы. И не как-нибудь, а бесхитростно, грубовато, по-рабочему:
— Думаю, что торопиться тебе некуда. Песенка твоя спета. Теперь бы подумать, как вылезти из болота, в которое ты залез. Об этом я и хотел с тобой поговорить.
— Какое болото? Что ты мелешь, Вадим!
Голос Василия осел, словно он съел мороженое и застудил горло. Знал: Краев слов на ветер не бросает. Как в деле, так и в словах — всегда точен, предельно откровенен. Филимонов никому не верил так глубоко и безраздельно, как Вадиму.
Теребил реденький чуб, не сводил с Вадима засветившихся смертельной тоской глаз.
— Хоть бы сел поближе. Забился, как сыч, в угол и каркаешь. Чего там ещё разузнал — выкладывай!
— А и выкладывать нечего. Сам всё знаешь! Родственник сыскался — того, погибшего… статьи что написал.
Сжался как от удара Василий, губы в ниточку сомкнулись, левое веко дёрнулось. На лбу в одно мгновение проступили крупные капли холодного пота.
— Кто писал? Чего буровишь?
— В гостиницу меня приглашал: что там да как Василий Галкин? Говорит, в суд будет подавать. Журнал показывал. Номер, кажется, третий… — там половина статей напечатана. За другой фамилией, не за твоей. Ну да ладно! — поднялся Вадим. — Некогда мне. К Федю пойду.
Вадим поднялся и медленно пошел к выходу. На пороге повернулся к Галкину, укоризненно добавил:
— Эх, Вася-Вася! На завод бы написать — ребятам, с которыми ты сталь варил.
И не спеша, по-хозяйски закрыл за собой дверь.
Федь и Ольга ждали Вадима. Сегодня утром они договорились монтировать приставку, сделать контрольное опробование. Вадим один знал расположение частей, блоков, контактов и точек, оставшихся ещё не спаянными, жгутиков, ещё не уложенных на место Вадим тоже, как и они, с волнением ждал этого дня, испытывал нетерпение от желания скорее включить, опробовать прибор. Как некогда они с Филимоновым готовили импульсатор к первому включению и до боли в сердце дрожали за результат, так и теперь приставка Федя стала для него родным детищем, заслонила весь белый свет. Она снилась ночью; едва закроет глаза, видит оплавленную магнезитом чашу и в ней кипящую смесь свинца и олова. Вот по команде Федя Вадим нажимает кнопку и гасит голубое, похожее на свет небесной звезды сияние. Металл на дне чаши затвердевает. От него отламывают кусочек, несут под микроскоп. Там уже над синеватым глазком склонился Федь. И рядом — Ольга, застывшая в ожидании…
Ох, как ждал Вадим этого заветного мига, а вот настал день — к Федю не пошёл, устремился в «Титан», и не в мастерскую, где были у него стол и верстачок, а в кабинет директора, где он, кстати, никогда не был.
Шел он смело и уверено, и секретарша, поднявшаяся навстречу и спросившая: «Вы к кому?», его не смутила. Он удивился её вопросу, такому наивному и не очень, как ему показалось, умному. К кому же больше — к директору!
— Как пройти к Николаю Авдеевичу?
— Он по утрам занят научной работой.
— Знаю. Но вы ему скажите: пришёл Вадим.
Секретарша не двинулась с места, и тогда Краев прошел в кабинет. Тут никого не было. Он постоял с минуту, оглядел шкафы, столы, ковры и только потом увидел стоявшую за спиной секретаршу.
— Я вам сказала: директор работает.
И тогда откуда-то глухо послышался голос Филимонова:
— Кто там ко мне пришёл?
Стена разломилась — вышел Филимонов. И раскинул руки:
— Ах, Вадим! Пришёл, сучий сын! С Федем теперь в обнимку — ну, думаю, сам схожу к его величеству рабочему человеку. Магомет не идёт к горе — гора пойдёт к Магомету.
Филимонов говорил без умолку, и это не было на него похоже. Вадим лучше, чем кто-либо, знал своего шефа, слышал в его голосе незнакомые раньше, заискивающие, виноватые нотки. Вадим глубоко и беззаветно любил своего Большого Филимона, лучше других, как ему казалось, понимал значение импульсатора, верил в его конечное торжество — и оттого, может быть, с мучительной болью в сердце переживал все последние события. Гнал от себя мысль о предательстве Филимонова, но когда Федю и Ольге пришлось уйти из института, Вадим совсем пал духом, его ум отказывался понимать происходящее. И теперь, воодушевлённый словами Дарьи Петровны и оружием, имевшимся у него в кармане против Гачкина, ни минуты не медля, он устремился к Филимонову, чтобы излить ему все муки и сомнения последних дней, встряхнуть, приободрить и, если нужно, встать с ним рядом и повести борьбу с каждым, кто ему мешает.
