Александр Кердан - Камень духов
– Дмитрий Иринархович, простите меня, Христа ради, но вы – или святой, или наивны, как ребенок…
– Я, милостивый государь, просто русский человек и жизни своей вне Отечества не мыслю…
– Но ведь вы ходили вокруг света и спокойно чувствовали себя вне России…
– Это совсем другое. Находясь в плавании, я знал, что продолжаю служить своей стране даже за ее пределами! Ведь что такое патриотизм? По-моему, это чувство глубоко нравственное, основанное на долге перед своей Родиной, когда интересы одной личности, семьи и целого сословия не могут быть выше блага Отечества. Если это чувство искреннее, то его ничто из души не вытравит.
– Увольте меня, я не разделяю вашей убежденности. Мне ближе ощущения космополита, для которого дом и родина – вся вселенная. Что это за Отечество, где тебя держат под арестом?
– Правители – еще не суть все Отечество, Александр Сергеевич…
Завалишин и Грибоедов сидели за кофе и пирожными в отдельном кабинете кондитерской Лореда на углу Невского и Адмиралтейской площади. Трудно было поверить, что это не обычные посетители, а подозреваемые в государственном преступлении, которых привели сюда под конвоем. Но армейский капитан, сидевший поодаль, и часовой, стоявший перед дверью в кабинет, не оставляли в этом сомнения. Впрочем, капитан вел себя корректно и в разговор своих подопечных не вмешивался, а солдат в кабинет заглядывал лишь тогда, когда его просили сбегать за газетами или в соседнюю лавку за книгами. Преображенец без страха оставлял в комнате ружье и ранец и мчался выполнять поручение «господ», в надежде на чаевые. Надо сказать, что щедростью задержанных объяснялись и те послабления, которые делал им капитан. Фамилия его была Жуковский, хотя родственником знаменитому поэту и воспитателю цесаревича он не приходился. Этот Жуковский в самом начале следствия помог одному из задержанных, полковнику Любимову, за десять тысяч рублей ассигнациями выкупить в Следственной комиссии свои письма к Пестелю. Часть полученных денег осталась у него. Об этой сделке стало известно всем подследственным, и капитан счел за лучшее с ними не ссориться и за определенную плату выполнял некоторые их пожелания.
Соседями Грибоедова и Завалишина по комнате в здании Главного штаба, где они содержались, оказались полковой командир Кончиалов, бригадный генерал Кальм, братья Раевские, Сенявин – сын адмирала, предводитель подольского дворянства Машинский и князь Шаховской. Почти все они были приятелями по прежней светской жизни. Но особенно сблизились между собой Завалишин и Грибоедов. Александра Сергеевича Дмитрий узнал через Александра Одоевского, у которого на квартире несколько месяцев назад под диктовку автора члены тайного общества переписывали комедию «Горе от ума». Грибоедов был старше Дмитрия на девять лет, но держался с ним, как с ровней. Завалишин хотя и восхищался талантом своего приятеля, но смотрел на него не как на знаменитого поэта, а скорее как на старшего товарища, за которым закрепилась репутация отчаянного повесы и волокиты, чьи дурачества и любовные приключения сделались темой анекдотов, ходивших по столичным салонам. Конечно, они были разные люди, но не зря говорят, что разница во взглядах порой сближает. Дмитрию импонировали ироничность и независимость Грибоедова, резкость его суждений и оценок. Завалишин не был согласен с теми, кто видел в его комедии одну только политическую агитацию. Сам он относился к комедии как к сатире на действительность и объяснял популярность творения Грибоедова тем, что и либералам, и консерваторам доставляет удовольствие посмеяться над широко известными современниками, скрытыми под другими именами.
– Вы знаете, Александр Сергеевич, – возобновил разговор Завалишин. – Переписанный экземпляр вашей комедии первым в Москву привез я. И ни за что не поверите, где устроил читку… В доме у сыновей той самой княгини Марьи Алексеевны, чьим грозным призраком изволили вы завершить сюжет…
– Удивительное совпадение, – желчно хмыкнул Грибоедов. – Я вам премного благодарен, но, позвольте заметить, именно моя комедия и послужила поводом для того, чтобы объявить меня участником тайного общества. Оную в списках обнаружили почти у всех, кто был на площади, из чего и вывели, что я – злоумышленник.
– Это просто смешно! Нынче у всякого читающего человека в России можно найти список вашей комедии…
– То же самое я сказал и в Следственной комиссии. Тогда мне предъявили показания Трубецкого, что я, дескать, вступил в общество в двадцать четвертом году. Я ответил, что и в самом деле вступал в общество, токмо в «Вольное общество любителей российской словесности»! Ну, как?
Завалишин был наслышан, что Грибоедов, когда его арестовывали в Грозной, при помощи Ермолова успел уничтожить все опасные письма, а прибыв в Санкт-Петербург, будучи оставлен курьером один в комнате дежурного офицера, умудрился похитить и уничтожить казенный пакет с уликами. У Следственной комиссии ничего против него не осталось. Поэтому Грибоедов держался спокойно, показывая, что пребывать ему под арестом осталось недолго.
– Значит, вы надеетесь скоро освободиться? – спросил Завалишин.
– Конечно, – глаза Грибоедова из-под очков хитро блеснули. – И вы, мой друг, если последуете моему примеру и бросите ваше бессмысленное дон-кихотство, тоже вскоре окажетесь на воле.
– Я так поступить не могу.
– Не понимаю вас…
– Что же тут непонятного? Я полагаю своим долгом не искать собственного спасения, а воспользоваться ситуацией, чтобы помочь моим арестованным товарищам, взяв часть их вины на себя. Кроме того, я хочу показать правительству, что оно само повинно в мятеже, ибо давало повод и пример к этому своими насильственными действиями по отношению к предшествующим государям – Петру III и Павлу I.
– Вы – неисправимый идеалист, Дмитрий Иринархович. Увы, увы… Чувствую, мне не удастся вас переубедить… Почитаем-ка лучше газету.
Грибоедов взял с соседнего стола «Московские ведомости» и стал читать, то и дело вставляя язвительные замечания:
– «В Абруцских горах поймали недавно дикую девушку. Она имеет от роду лет пятнадцать, прекрасна собой, высока ростом, ловка и неимоверно быстра в движениях…» Представляю я сию красотку! Ха-ха… «Когда крестьяне старались поймать ее, она убежала от них с быстротой белки. Нашлись принужденные прибегнуть к хитрости и обставили любимое место ее пребывания сетьми, в которых она вскоре запуталась, убегая от приближавшихся к ней людей. Лютость ея была неограниченна и едва не сделалась опасною для ея противников, которые наконец овладели ею…» В каком это смысле? Что за язык у наших журналистов, где их учат писать подобные двусмысленности? «Ее привезли в Пескарской госпиталь. Она говорит языком, никому не понятным. Ее поймали совершенно нагую. Ей показывали платье, она посмотрела на него с удивлением, а потом изорвала с изъявлением величайшего гнева…» Бедная сиротка… Ну да ладно… «Между особами, собравшимися в госпитале из любопытства посмотреть сию дикую красавицу, находилась знатная и богатая дама, которая признала ее по родимому пятну на руке родною своей дочерью, похищенной нищими за четырнадцать лет перед сим. Ныне прилагают всевозможные старания для образования и укрощения нрава сего существа, но она изъявляет мало склонности к образованию. Всем представляющимся ей она объявляет смертную войну и мало заботится об ежедневных посетителях своих. Только один врач, кажется, ей понравился. Если он оставляет ее, то она приходит в уныние или бешенство, а когда он с нею, то бывает тиха и весела…» Вот так сказка! Как сказали бы древние, odi et amo!
