Владимир Афиногенов - Белые лодьи
— Так надо было об этом прямо заявить Завулону.
— Заявил. Он расплылся в любезной улыбке, говорит: «Русы плохо дань платить стали, а за такое наказывают…» А потом добавил, словно в насмешку: «Вам, духовным отцам, ведомы дела на небе, а нам, грешным, на земле… Так что Богу Богово, а кесарю кесарево. Продолжайте дискуссии. Я внимательно их слушаю…» Слушает он внимательно, но я стал сомневаться, нужны ли они ему…
— Успокойся, отче, каган Завулон производит впечатление умного человека.
— Но ты не учитываешь того, Леонтий, что на умного всегда найдется более умный… А в царском окружении кагана есть люди поумнее и похитрее его…
— Наверное, ты прав, Константин, как всегда… — сказал я и тут же запнулся, потому что увидел, как пристально посмотрел на меня философ. Может быть, этих слов говорить сейчас не следовало, но сказал я их не лукавя, а он — мудрый человек — должен это понять… Поэтому, смело взглянув ему в глаза, продолжил: — Но огорчаться так сильно, отче, тебе бы не следовало. Двинулось к границе Руси хазарское войско… Так они постоянно дерутся между собой, как мы с сарацинами. Такое уж поганое время.
— Ладно, Леонтий, закончим этот разговор… Ты не хочешь или не желаешь меня понять… Сегодня я останусь один, а ты ночуй с Дубыней и Доброславом. Иди.
Расстроенный, я вышел в другую половину дома, где обосновались язычники. Ктесий со своим знакомым в черной одежде жил в доме напротив, можно было бы пойти к нему, но в последнее время меня в его поведении что-то настораживало. Уж и ругал себя за свою чрезмерную подозрительность. Подозревал Зевксидама, а он, бедняга, умер в страшных мучениях, защищая нас с Константином… Теперь вот к Ктесию придираюсь… А кстати, где его знакомый?..
Вскоре появились язычники с Буком. Я знал, что Доброслав с чернобородым часто ходит по городу в надежде отыскать и здесь свою мать. Поэтому я только спросил:
— Опять ничего?
— Опять, — глухо ответил Доброслав, и мы стали укладываться на ночь.
Я видел, как с каждым днем все больше и больше мрачнеет лицо Доброслава, и искренне жалел его. Я очень привязался к нему и его другу, не говоря уж о Буке, который полюбил меня так же, как своего хозяина. Однажды я сказал об этом Доброславу, и тот ответил само собой разумеющимися словами:
— А как же иначе, Леонтий! Ведь ты его кормил на корабле, когда мы сидели за веслами. Он этого никогда не забудет и всегда тебя защитит, а если надо, и умрет, чтобы выручить…
— Но это же животина, зверь… Разве он может помнить?!
— Наивный ты человек, Леонтий, — засмеялся Доброслав, — но душа-то у него человечья, только в облике зверином…
— Как так?! — опешил я. Скажи мне такое христианин, и я бы его крестом по лбу треснул… А передо мной язычник, и надо проявлять терпение, а потом и самому стало интересно узреть строй его мыслей.
— А так, — не смутился Доброслав. — Видишь, — он показал на грушу в саду, — она тоже живая, и у нее душа есть, но только она, душа эта, заключена в древеса и кору… Вот зимой, когда на дворе сильный мороз, послушай, как душа в дереве стынет, словно у человека от горя, а весной, когда ей тепло, она распускается цветами…
— И что же, по-твоему, душа эта везде живет?
— Везде… И в траве, и в воде, и в зверях, и в птицах, и в пчелах, и в земле, и в небе… Но в небе их огромное множество, потому что там летают души всех наших предков от самого мира.
— А кто мир сотворил? — спросил я посмеиваясь.
— Его никто не творил… Он стоял, так и стоит сам по себе.
Улыбка вмиг слетела с моих уст, я так и застыл от охватившего меня какого-то внутреннего ужаса, пораженный пока еще необъяснимой силой языческой мудрости. Успокоившись, я снова обратился к Доброславу:
— Не нашел мать?
— Не нашел, — последовал однозначный ответ.
— Скажи, Доброслав, а как угнали ее?.. Говори, говори, знай, что я твой друг, хотя и противник по вере. Но у меня ведь тоже душа живая… Понимаешь? А потом, мне с Константином ты можешь доверять еще и потому, что мы не греки…
— Как не греки?! — удивился язычник.
— Да, не греки… Мы выходцы из Македонии, и предки наши славяне.
— Леонтий, ты прости меня, но я обманул тебя с Константином. Я с Дубыней ищу не мать свою, а одну девочку, дочь жреца, ставшую теперь уже взрослой… А историю с матерью я придумал впопыхах, думал, она вас больше разжалобит, и вы не откажете нам, чтобы взять с собой.
И Доброслав поведал мне о событиях того страшного утра, когда безоружные русские крымские поселяне во время весеннего праздника бога Световида подверглись жестокому избиению хазар.
«Ах, изверги! Считаете себя людьми, убийцы! А чем вы лучше диких зверей?! Где же души-то ваши? И точно. Душа зверя куда человечнее, ибо он никогда не нападет без надобности… Жестокосердые!» — вослед Константину восклицаю и я.
Доброслав упомянул об Иктиносе. Уж не тот ли, которого в Константинополе зовут Пустым Медным Быком?.. Расскажу обо всем философу. И подумаем вместе, как помочь этим простодушным, без всякой подлости в сердцах, язычникам, которым мы к тому же обязаны жизнью.
А утром слышим отчаянный стук в дверь. Бежим открываем. Видим на пороге Константина, растерянного, со всклокоченными на голове волосами.
— Леонтий, — обратился он ко мне, — у меня серебряный кувшин пропал… Тот самый, который брат подарил.
Этот кувшин для омовения лица Мефодий вручил Константину в моем присутствии в знак кровной нерушимой дружбы, и на нем резцом было начертано: «Константину-философу с любовью братской. Мефодий».
Мы вывернули все тоболы, переворошили вещи в сундуках и не обнаружили его. Вот незадача!
— Отче, будучи здесь, ты не вынимал кувшин? — спросил я философа.
— Кажется, вынимал… А вообще-то не помню.
— Может быть, в пути обронили? — высказал я предположение.
— Может быть… — рассеянно ответил Константин. — Ну ладно, что же теперь делать. Жалко, конечно, подарок брата. Хороший подарок.
— Да, верно. Хороший подарок, — повторил я слова Константина.
Наконец-то теологические споры закончены. Философ сказал, что каган остался доволен и разрешил принять в христианскую веру желающих, которые близки к его окружению.
Таких набралось двадцать пять человек.
Потом Завулон устроил пышный прием, одарил нас и мусульманских факихов щедрыми подарками и вручил лично от себя высокие дары василевсу Михаилу. Спустя несколько дней мы, навьючив лошадей и верблюдов, в сопровождении полусотни вооруженных хазарских всадников выехали к берегу Меотийского озера, где уже заждалась нас «Стрела».
