Ольга Елисеева - Последний часовой
– Почему его императорское высочество цесаревич Константин вам доверяет? – осведомился Никс у генерал-адъютанта тем же тоном, каким пару месяцев назад спрашивал: «А почему мой брат Александр вам не доверял?»
Выходило так, словно, вызвав расположение великого князя, Бенкендорф лишал себя надежности в глазах царя. Нужно было оправдаться. На худой конец смолчать, проглотить обиду. Но Александр Христофорович не выдержал. И он человек. Сколько можно его испытывать?
– Ваше величество, позвольте мне составить доклад по делу Араджио* .
Николай застыл.
– А какое отношение…
Александр Христофорович молчал. Двадцать три года прошло. Все, кто был причастен, помнят. Пора и новому государю узнать. Некоторые подробности. А уж кто после этого окажется в белом – не его, Бенкендорфа, печаль.
* * *Государь, по всему видно, не верил Аракчееву. С первого дня повернул круто. Алексей Андреевич прибыл в столицу из Грузино только 9 декабря, в самый разгар междуцарствия. От Сперанского тайком узнал – Никс, давивший до сих пор слабину, наконец решился. Примет власть. Тем более что Константин струсил. Не хочет совать голову в петлю.
Немудрено. Сам Аракчеев не сразу отважился покинуть Новгород. Если судить по смутным проговоркам Александра, удар должен был сотрясти основы. И столица пострадала бы первой. Недаром Ангел умчался в Таганрог, а братьев выслал кого в Польшу, кого в Бобруйск. Издалека, подтянув войска, хотел диктовать волю мятежному Петербургу.
Именно тогда, поняв предательский ход мыслей монарха, Сила Андреевич испугался не на шутку. Его, верного слугу, бросали на растерзание. Кто более всех ненавистен? Кто намозолил глаза, выполняя прямые приказы государя? Пока Змея будут рвать, отвлекутся от августейшей персоны. Таков расчет. Аракчеева кидали разъяренным мятежникам, как кость. Ведь поселения – не крепость, о стены которой разобьется мутный поток черни. Поселения – пороховой погреб. Никто не сказал, где безопаснее: у моря за тридевять земель, в Варшаве среди жаждущих свободы поляков, в столице, наводненной гвардией изменников?
Ему, старику, грезилось, что хуже – в сердце доведенного до отчаяния края, где крестьяне вдруг стали содержателями целых полков и пухнут с голоду.
По подсчетам Силы Андреевича, Николай не смог бы устоять. За ним – никого. Полки останутся безучастны, откажутся выполнять приказы. Переприсяга деморализует их. И тогда те, кто захочет назвать себя революционным правительством, возьмут верх. Кроме крикунов, там будут и солидные люди – те же Сперанский, Мордвинов, Канкрин. Им понадобится военная поддержка. Ее Аракчеев может пообещать. Договорятся.
Просчитав маневр, железный граф вернулся в Петербург. И вел себя здесь тише воды, ниже травы. Нанес визиты августейшей фамилии. Присутствовал на заседаниях Государственного совета. И только. Не высказывал мнения, не поддерживал никого. Молчал и слушал. Его позиция – барометр: кто кормит, тот и хозяин.
Никс кормить не собирался. Даже не свистел, не звал к ноге. Просто надел железный ошейник, прежде чем старый волкодав успел лязгнуть зубами. Это случилось на другой день после мятежа. Сказать по совести, 14-го граф был удивлен. Он знал нового царя с детства. Трус. Боялся воды и ружейных залпов. Вздрагивал, когда проходил мимо заряженных пушек. И на тебе. Не тот храбрец, кто не ведает страха. А тот, кто умеет через него переступить.
Уже 15-го молодой государь велел Комитету министров, заседавшему в доме Аракчеева, прибыть в Зимний.
– Вас, вероятно, удивит, господа, но Алексей Андреевич подал в отставку.
Вот это действительно комнатная революция. В разумении крупных чиновников, знавших через какую дверь вносят бумаги, а через какую выносят, 15-е стоило 14-го.
Такого удара никто не ждал. И меньше всех – сам граф. Да, он писал Ангелу в Таганрог. Но никак не думал, что его эпистола, изображавшая терзания помешанного от горя человека, окажется в руках у Николая. Когда Змей узнал, что члены Комитета министров больше не явятся на поклон, что ему уготовано одинокое затворничество на Литейном, почувствовал: пора. Пора нести туфли и хлыст победителю.
Он проглотил оскорбление и явился как ни в чем не бывало с докладом. Точно еще на службе. Что было правдой. Ведь официального прошения об отставке граф не писал и ответа не получал. По привычке пошел прямо в царский кабинет. Минуя всех, кто ждал в приемной. Ни один не осмелился возмутиться. Великое дело – репутация. Только прижались задами к стенам. Склонились ниже стульев. Так-то.
Дверь распахнулась. Государь поднял голову от стола. На лице мелькнула досада. Без предупреждения. Даже без стука. Сила Андреевич – великий лицедей. Грубоватая прямота, неотесанные манеры истинного солдата. Как привык при прежнем покровителе, так и теперь, поздно меняться.
– Ах, ваше величество, простите старика…
Он не ожидал, что Николай быстро справится со смущением, поднимется, стремительно подойдет к нему, возьмет за руку и… выведет в приемную. Не в ту, где ждут остальные. Не для публики. А в маленькую комнату непосредственно перед кабинетом.
– Не ближе, чем здесь, Алексей Андреевич, желаю с вами встречаться.
Аракчеев онемел.
Бывало с ним разное. И от отца этого верзилы терпел много. Служба тяжелая, наказания суровые. Если Павел ругал, то нещадно, до слез. А взгляд у самого… как бы вымолвить? Грозный. И в глубине жалкий. Больной. Не сразу приноровишься.
С Ангелом было труднее. Тот никому не доверял. Взор его был точно вывернутый наизнанку павловский. Сверху ласковый, мягкий, даже как бы заискивающий. Никогда не гневный. И только потом, приглядевшись, ощущался холод со дна. Непреклонная воля все сделать по-своему. Тот, кто покупался на первое впечатление, попадал в золотые сети. И Александр вил, что хотел. Нежно, без боли.
Каков нынешний?
Они смотрели друг на друга. Аракчеев превратился в губку. Ему казалось, что даже кожа впитывает настроение царя. Малейшее колебание, неловкость гость сумел бы использовать в свою пользу. Но Николай был закрыт. Как дверь. Наглухо.
Выслал секретаря, взял из узкого книжного шкафа плотно втиснутую между фолиантами папку. Ничем не приметная. Внутри только пара листков.
– Алексей Андреевич, это письмо в числе других документов покойного брата было привезено мне из Таганрога.
Граф побелел.
«Случившееся со мной несчастье, потеря вернейшего друга, жившего в доме моем 25 лет, рассудок мой так расстроили, что я одной смерти себе ищу. Нет ни сил, ни соображения заниматься делами. Прощай, батюшка, помни бывшего тебе слугу. Настасью мою зарезали ночью дворовые люди. И я не знаю еще, куда осиротевшую голову свою приклоню».
