Анатолий Ковалев - Потерявшая сердце
Девочка едва не ответила столь же восторженным комплиментом. Борис по обыкновению был великолепно и совсем не по-детски одет. На его фрак из рытого серого бархата, атласный голубой жилет и драгоценный кашемировый галстух даже оглядывались и качали головами, очевидно, прикидывая в уме, сколько все это может стоить. Однако Лиза сдержалась, посчитав неприличием выдавать свои чувства. Вместо ответа она протянула руку, но, когда Борисушка жадно приник к ней губами, девочка все же не вытерпела и шепнула:
— Я очень скучала без вас!..
Тем временем князь Илья Романович поздравлял губернатора и, чтобы сделать ему приятное, озвучил слух, который упорно ходил в последние дни по Москве:
— Говорят, Федор Васильевич, вас ожидает новая почетная должность?
— О чем вы? — насторожился граф.
— Ну как же, неужели еще не слышали? — удивленно приподнял брови Белозерский. — Министра иностранных дел Румянцева государь хочет отстранить от должности, а вас — на его место.
— Ну это, как всегда, колокола на Москве льют, — махнул рукой губернатор и добавил, понизив голос: — А что отставка моя не за горами, это правда. Со дня на день ожидаю. — И чтобы уйти от неприятной темы, спросил: — А что слышно о вашей племяннице-авантюристке? Она и вправду вышла замуж в деревне?
— Представьте себе, так и есть! Зацепила довольно зажиточного помещика и на том успокоилась. Любовь, знаете ли, все примиряет…
— Мне ли этого не знать? — заговорщицки подмигнул ему граф, и они оба засмеялись.
Любовь, о которой так легко шутили люди отлюбившие, в этот миг переполняла сердца двух совсем еще юных существ. Под присмотром Софи дети никак не могли объясниться и говорили вовсе не то, что хотели бы сказать. Когда начались танцы, Борисушка пригласил Лизу, и они протанцевали тур мазурки всем на загляденье, как две маленькие заводные куколки. Воспользовавшись тем, что Софи внезапно позвали к матери, они нашли наконец укромный уголок и, взявшись за руки, долго смотрели друг другу в глаза и не могли наглядеться.
— Знайте, Лиза, — вымолвил, охрипнув, Борис, — я буду любить вас до самой смерти и никогда, никогда не предам! А если такое случится, пусть меня покарает Господь!
— Не говорите так! — прошептала она, округлив в испуге глаза. — Клясться нельзя — это грех. Я вовсе не хочу, чтобы вас карал Господь. Я вас тоже люблю… и ужасно скучаю, когда вас нет…
Лиза смущенно опустила ресницы. Борис нагнулся к ней и тихонько поцеловал в губы, после чего вдруг выпустил из своих ладоней ее дрожащие пальчики, резко развернулся и убежал, поскальзываясь на навощенном паркете. Чувства настолько переполняли мальчика, что он не в силах был сдерживать рыданий и боялся показаться смешным.
Он бежал, не разбирая дороги, и, ворвавшись в какую-то темную комнату, дал волю слезам. «Никогда, никогда!» — твердил он шепотом обрывок своей клятвы, судорожно сжимая кулаки. Наконец слезы иссякли. Вытерши лицо платком, мальчик перевел дух. До него доносились приглушенные, и оттого печальные звуки музыки. В комнате слабо пахло ладаном, как в церкви, где Борис не бывал со дня похорон матери. Внезапно ему стало страшно, как будто кто-то невидимый затаился рядом с ним в темноте, прислушиваясь к каждому его вздоху и движению. Вытянувшись в струнку, мальчик на цыпочках покинул комнату, так и не решившись оглянуться.
Ночью, по окончании торжества, которое получилось все-таки шумным и веселым, а вовсе не скромным, как предполагалось, губернатор сидел в своем кабинете и под стук дождя за окном перечитывал письмо государя, полученное им еще весной. «…Я был бы вполне доволен вашим образом действий при этих столь затруднительных обстоятельствах, — писал ему Александр, — если бы не дело Верещагина или, вернее, не окончание этого дела. Я слишком правдив, чтобы говорить с вами не иначе как с полной откровенностью. Его казнь была не нужна, в особенности ее не следовало производить подобным образом. Повесить или расстрелять было бы лучше…»
Фактически этим письмом зачеркивалась дальнейшая политическая карьера Ростопчина. Он понимал, что государь не дал ему до сих пор отставки только из-за своей крайней занятости и неудач на фронте, которые требуют сейчас от него полного отстранения от какой-либо деятельности, кроме военной. Скорее всего, предполагал граф Федор Васильевич, ему придется губернаторствовать до самого окончания войны.
— Повесить или расстрелять, — повторил он слова из письма государя и с усмешкой прибавил: — А может, было бы куда изящнее гильотинировать этого молодца? Этак по-европейски!
— Да мне все едино, Ваше Превосходительство, — раздалось у него за спиной, и затылок губернатора мигом покрылся гусиной кожей. — По мне хоть бы и гильотинировать.
Федор Васильевич не спешил поворачиваться. Он помнил, что кабинет находится на втором этаже, и окно, со стороны которого послышался голос, по случаю ненастной погоды заперто. Медленно повернув наконец голову, он увидел молодого человека, сидящего на подоконнике, и в тот же миг резко отвернулся. «Значит, опять!» Губернатор не был ни удивлен, ни потрясен, ибо это явление не было ни первым, ни самым страшным. Сперва Верещагин представлялся ему в виде отбитого, бесформенного куска мяса, впоследствии стал приобретать все более человеческий облик. На нем появились сначала клочья изорванной, окровавленной одежды, потом целые предметы туалета, правда, тоже испачканные в крови. Верещагин оформлялся и хорошел от визита к визиту и вчера уже сидел на окне в кабинете чистенький, как после бани. Сегодня же он выглядел просто франтом — завитой, в сюртуке с высоким, по моде воротничком, в атласном голубом галстуке, в лосинах. Наконец Верещагин впервые заговорил!
— Неужели вы думаете, Ваше Превосходительство, — рисуясь и поигрывая тросточкой, продолжал гость, — что человеку не все равно, расстреляют ли его, повесят или отрубят ему голову? О, человеку совершенно, поверьте, наплевать. Секундой дольше умирать, секундой меньше, с кровью или без оной — безразлично. Ваш полицмейстер был так любезен, что оглушил меня эфесом шпаги — и на том, как говорится, спасибо. Потом я пришел на миг в сознание, когда первый раз получил сапогом по голове… Больно показалось! Ну да это с непривычки, потому как родитель меня баловал и сапогами никогда не бил! — Призрак захихикал в полной уверенности, что отпустил тонкую шутку. — Ну а когда на меня навалились все разом да начали колотить по чему попало и рвать, как собаки, я вновь памяти лишился. Боли-то почти не почувствовал. Ну а когда привязали меня к лошади да стали таскать по Лубянке туда и обратно, я уж находился на балконе и на все это безобразие смотрел во всех смыслах свысока…
